Дон Кихот (Мигель де Сервантес Сааведра, 1615). Шлем мамбрина

Глава 16, в которой рассказывается о великом приключении и завоевании драгоценного шлема Мамбрина[38] и о беседе между рыцарем и его оруженосцем | Читать онлайн, без регистрации

Глава 16, в которой рассказывается о великом приключении и завоевании драгоценного шлема Мамбрина[38] и о беседе между рыцарем и его оруженосцем

Тут начал накрапывать дождь, и Санчо был бы не прочь спрятаться под крышу сукновальни; но после насмешек оруженосца Дон Кихот до того ее возненавидел, что ни за что на свете не хотел туда войти. А потому они свернули направо и скоро выбрались на ту самую дорогу, по которой двигались накануне. Не успели они проехать по ней и полмили, как Дон Кихот увидел вдали всадника, голова которого была покрыта какой-то странной шапкой, сверкавшей, словно золото.

– Мне кажется, Санчо, – сказал Дон Кихот, – что в каждой пословице есть истина, ибо все эти изречения извлечены из самого опыта – матери всех наук; особенно же справедлива пословица, гласящая: одна дверь захлопнулась, другая открылась. Говорю я это вот к чему: вчера судьба закрыла перед нами дверь к приключению, которого мы искали, и заставила нас испугаться сукновальни; а сегодня она уже настежь распахивает перед нами другую дверь, ведущую к другому приключению. Но это, наверное, уже серьезное дело! Взгляни, ведь, если я не ошибаюсь, навстречу нам едет всадник, у которого на голове шлем Мамбрина, тот самый, который, как ты знаешь, я поклялся раздобыть.

– Ради бога будьте осторожны, ваша милость, – ответил Санчо, – смотрите, сеньор, как бы не повторилась история с сукновальней.

– Черт тебя побери, – вскричал Дон Кихот, – что общего между шлемом и сукновальней?

– Да уж не знаю, – ответил Санчо, – но, право, ваша милость, если бы вы разрешили мне говорить с вами так же свободно, как я говорил раньше, я бы, наверное, привел такие доводы, которые убедили бы вас в том, что вы ошибаетесь.

– Да в чем же я ошибаюсь, трус и предатель? – воскликнул Дон Кихот. – Скажи мне, разве ты не видишь, что навстречу нам едет всадник верхом на серой в яблоках лошади и что на голове у него золотой шлем?

– Я вижу и примечаю, – ответил Санчо, – какого-то человека верхом на осле; осел его такой же серой масти, как мой, а на голове у этого человека что-то блестящее.

– Но ведь это и есть шлем Мамбрина, – сказал Дон Кихот. – Отойди-ка в сторону и оставь меня с ним с глазу на глаз: ты увидишь, как, вступив в поединок с этим неизвестным рыцарем, я своим мечом добуду шлем, о котором уже давно мечтал.

– Отъехать-то мне не трудно, – ответил Санчо, – но прошу вас, ваша милость, будьте осторожны. Не попадите снова в какую-нибудь неприятную историю вроде истории с валяльными молотами.

– Я уже сто раз говорил вам, братец, чтоб вы не смели напоминать мне об этих молотах, – перебил его Дон Кихот, – а не то – провались я на этом месте – я из вас всю душу выколочу.

Санчо замолчал, опасаясь, как бы его господин действительно не привел в исполнение свою клятву, которая слетела у него с уст, словно легкое перышко.

Однако следует объяснить читателю, кто такой был этот загадочный всадник с блестящим шлемом на голове. Поблизости от большой дороги, по которой проезжал наш рыцарь с оруженосцем, лежало два села. В одном из них, поменьше, не было ни аптеки, ни цирюльни, и цирюльнику из другого приходилось обслуживать оба села. Случилось так, что как раз в это время одному жителю из села поменьше понадобилось пустить кровь, а другому побриться. Они вызвали к себе цирюльника, и тот отправился в путь, захватив с собой медный таз. Но судьбе было угодно, чтобы на дороге его застиг дождь. Желая спасти свою новенькую шляпу, цирюльник надел себе на голову тазик, который был тщательно вычищен и горел, как жар. Ехал он на сером осле, как правильно заметил Санчо, а Дон Кихоту сразу почудились и рыцарь, и золотой шлем, и серый в яблоках конь, ибо все, что ему попадалось на глаза, он немедленно переиначивал по-своему, в духе своих нелепых и сумасбродных фантазий.

Едва цирюльник приблизился к нашему рыцарю, как тот со всей быстротой, на какую был способен Росинант, устремился прямо на него с копьем наперевес.

Подскакав к нему, Дон Кихот закричал:

– Защищайся, жалкое созданье, или отдай без боя то, что по праву должно принадлежать мне!

Увидев, что на него нежданно-негаданно налетело какое-то привиденье, цирюльник с испугу свалился с осла на землю, а тазик соскочил у него с головы и отлетел в сторону. Едва коснувшись земли, цирюльник с резвостью оленя вскочил на ноги и бросился бежать с таким проворством, что и ветер бы его не догнал. Увидев, что таз остался лежать на дороге, Дон Кихот не стал преследовать беднягу.

– Видишь, Санчо, – сказал Дон Кихот, – как легко досталась мне эта победа: мой враг язычник поступил благоразумно, последовав примеру бобра, откусывающего собственными зубами то, из-за чего за ним гонится охотник.

Дон Кихот велел Санчо подобрать шлем, и тот, взяв его в руки, сказал:

– А тазик, ей-богу, недурен! Стоит не менее восьми реалов.

Затем он передал его своему господину, который немедленно надел его на голову и стал поворачивать во все стороны, ища забрала. Не найдя его, он, наконец, сказал:

– Должно быть, у язычника, для которого сковали этот шишак, была громаднейшая голова, но хуже всего то, что у этого шлема не хватает забрала и назатыльника.

Когда Санчо услышал, что Дон Кихот называет бритвенный таз шлемом, он едва не разразился громким смехом, однако вовремя вспомнил о том, каков его господин в гневе, и сдержал свое веселье.

– Ты чему смеешься, Санчо? – спросил Дон Кихот.

– Я смеюсь, – ответил Санчо, – думая о том, какой огромной была голова у язычника, которому принадлежал этот шлем: ведь шлем этот как две капли воды похож на бритвенный таз.

– Знаешь, что мне кажется, Санчо? Наверное, этот знаменитый волшебный шлем попал в руки человека, который не мог оценить всех его достоинств. Видя, что шлем сделан из чистейшего золота, он обломал забрало и назатыльник, а из шишака смастерил то, что тебе представляется бритвенным тазом. Ну, да все равно. Я-то хорошо знаю, что это за шлем, и мне безразлично, во что его превратили. В первом же селе, где найдется кузница, мы его перекуем, и тогда с ним не сравнится даже тот шлем, который был выкован богом кузнецов для бога войны. А пока я буду носить его и в таком виде, ибо все же лучше что-нибудь, чем ничего. К тому же он вполне может защитить меня от града камней.

– Да, конечно, – ответил Санчо, – если только враги не будут метать камни из пращей, как это случилось при столкновении двух войск, когда у вашей милости вышибли зубы и разбили жестянку с этим проклятым бальзамом, от которого у меня чуть все внутренности не выскочили, чтоб его черт побрал!

– Ничего, Санчо, бальзам можно будет снова приготовить, – ответил Дон Кихот. – Тебе известно, что рецепт я помню наизусть.

– Да и я помню, – сказал болтливый оруженосец. – Но провались я на этом месте, если когда-нибудь в своей жизни стану его приготовлять или пробовать. Впрочем, я не думаю, чтобы мне понадобилось это снадобье, так как я постараюсь никогда не наносить и не получать ран. Сам я в драку ни с кем не полезу, а от всякого, кто захочет со мной драться, удеру без оглядки. Правда, может случиться, что меня еще раз покачают на одеяле, но ведь от такой беды никуда не спрячешься. Тут уж ничего другого не остается, как втянуть голову в плечи, задержать дыхание, зажмурить глаза и предаться на волю судьбы и одеяла.

– Ты плохой христианин, Санчо, – ответил на это Дон Кихот, – ибо не забываешь обиды, которую тебе нанесли в заколдованном замке или, по-твоему, трактире. Знай же, что благородные и великодушные сердца не обращают внимания на такие пустяки. Разве ты стал хромать после этого? Или тебе сломали ребро, или проломили голову? Так почему же ты не можешь забыть этой шутки? Ведь в конце концов это была только шутка. Если бы я думал иначе, я бы обязательно вернулся туда, чтобы отомстить за тебя. Я бы натворил таких бед, каких и сами греки не натворили из-за похищения Елены[39]. Кстати сказать, – добавил наш рыцарь, подняв глаза к небу и испустив глубокий вздох, – если б Елена жила в наше время, или несравненная Дульсинея Тобосская – во времена Трои, то знаменитая гречанка не так легко прославилась бы своей красотой.

В ответ на эту речь Дон Кихота Санчо сказал:

– Ну, ладно! Раз мы не можем отомстить по-настоящему – пусть это будет шуткой. Но я-то хорошо знаю, какова была эта шутка, – знаю и то, что никогда она не выйдет у меня из памяти, да и спина моя ее не забудет. Ну, да оставим это. Лучше скажите мне, ваша милость, что нам делать с этим серым в яблоках конем, который как две капли воды похож на моего осла. Ведь хозяин покинул его здесь на произвол судьбы. А клянусь бородой, серый неплох! Он мог бы нам пригодиться, – не взять ли его с собой?

– Не в моих правилах, – ответил Дон Кихот, – грабить побежденных, да и рыцарский обычай запрещает отнимать у неприятеля коня и заставлять его идти пешком. Только в том случае, если победитель во время боя сам потерял коня, ему дозволяется воспользоваться конем побежденного как законной военной добычей. Поэтому, Санчо, оставь в покое этого коня или осла (если уж тебе так хочется, чтобы это был осел), так как я уверен, что хозяин вернется и заберет его, когда мы удалимся.

– Богу известно, – сказал Санчо, – как бы мне хотелось забрать его или, по крайней мере, обменять на своего: мой-то ведь похуже. Уж очень стеснительны рыцарские законы, раз они не позволяют одного осла обменять на другого. Ну, а позвольте узнать, сбрую обменять можно?

– Насчет этого я не вполне уверен, – ответил Дон Кихот. – Тут случай сомнительный – необходимо навести справки. Впрочем, я разрешаю тебе это сделать, раз ты так нуждаешься в новой сбруе для своего осла.

– Уж так нуждаюсь, – ответил Санчо, – что будь эта сбруя для меня самого, то и тогда бы я не так нуждался в ней.

Получив разрешение от своего господина, Санчо тотчас же переменил сбрую и так разукрасил своего осла, что тот стал красавцем хоть куда.

Затем наши искатели приключений остановились в роще, позавтракали остатками припасов, захваченных Санчо в обозе погребальной процессии, и напились воды из ближайшего ручья. Немного отдохнув, они двинулись дальше, предоставив выбор пути Росинанту и серому, который послушно следовал за лошадью, не отступая от нее ни на шаг. Наконец им удалось выбраться на проезжую дорогу, по которой они и продолжали двигаться наудачу, не зная, куда она их приведет. Тут Санчо сказал своему господину:

– Ваша милость, не соблаговолите ли вы дать мне разрешение немного поговорить с вами? С тех пор как вы наложили на меня суровый запрет молчания, у меня прокисло в желудке по крайней мере четыре вопроса, а теперь пятый вертится на кончике языка, и мне не хотелось бы, чтобы и он тоже пропал.

– Ну, говори, – ответил Дон Кихот, – только будь краток, ибо многословие всегда неприятно.

– Я хотел только сказать, сеньор, – начал Санчо, – что вот уже несколько дней я все раздумываю о том, как мало прибыли принесли наши странствия. Ваша милость ищет приключений на перекрестках дорог и в местах пустынных, где всех ваших побед и опасных подвигов все равно никто не увидит и не отметит. Сдается мне, что было бы гораздо лучше, – разве только ваша милость рассудит иначе, – если бы мы поступили на службу к какому-нибудь императору или другому великому государю. Тогда у вашей милости было бы где показать вашу великую доблесть и еще более великий разум. А уж государь сумел бы, конечно, вознаградить по заслугам нас обоих. К тому же при его дворе, наверное, нашелся бы добросовестный историк, который записал бы все деянья вашей милости, чтобы память о них сохранялась вечно. О своих деяньях я не говорю, ибо они измеряются другой меркой, чем ваши; хотя должен вам сказать, что если бы существовал обычай записывать подвиги оруженосцев, так смею вас уверить, и мои оказались бы не на последнем месте.

– Ты не плохо рассуждаешь, Санчо, – ответил Дон Кихот. – Но прежде чем попасть на такую почетную службу, рыцарь должен, в виде испытания, постранствовать по свету в поисках приключений. Он должен прежде заслужить всемирную славу, – должен добиться, чтобы его имя было на устах у всех. Тогда, лишь только он подъедет ко дворцу какого-нибудь знаменитого монарха, первые же встречные мальчишки оповестят всех о его прибытии; вокруг него тотчас соберется огромная толпа народа, и раздадутся восторженные крики: вот рыцарь Солнца, или: рыцарь Змеи – победитель могучего и страшного великана Брокабруна! Вот тот, кто рассеял ужасные чары, под властью которых Великий мамелюк Персии томился целых девятьсот лет! Тогда на крики толпы король выглянет из окна своего королевского дворца и, увидев нашего рыцаря, тотчас же узнает его по доспехам или по девизу на щите и скажет: «Эй вы, мои придворные рыцари, выходите встречать славного героя, цвет и украшение всего рыцарства!» Повинуясь его приказу, все они выйдут во двор, а сам он спустится до середины лестницы, крепко обнимет гостя и поведет представить сеньоре королеве; рядом с королевой наш рыцарь увидит дочь короля – инфанту, которая окажется самой прекрасной и благонравной девицей, какую только можно найти во всех известных доныне странах мира. Она посмотрит на рыцаря, а рыцарь – на нее, и в их сердцах сразу вспыхнет безумная любовь. Они почувствуют великую тревогу и не будут знать, как им открыть друг другу свою страсть и муку. Затем рыцаря проведут в роскошно убранный покой во дворце; там, сняв с него доспехи, набросят ему на плечи богатую пурпурную мантию. И если в полном вооружении он был хорош собой, то в этом наряде он покажется еще лучше. Когда наступит вечер, рыцарь сядет за ужин вместе с королем, королевой и инфантой; незаметно для всех он и инфанта будут не отрываясь глядеть друг на друга, и взоры их скажут то, чего нельзя высказать в словах. Когда же все встанут из-за стола, внезапно в залу войдет безобразный карлик, а за ним прекрасная дама в сопровождении двух великанов; дама предложит испытание, выдуманное каким-нибудь древним мудрецом; тот, кто на него отважится, будет почитаться лучшим рыцарем на свете.

Король велит всем своим придворным попытать счастье, но они все потерпят полное поражение; только один наш рыцарь со славой выйдет из этого испытания, к великой радости инфанты, которая будет счастлива, что подарила свою любовь такому славному герою. По воле судьбы как раз в это время король объявит жесточайшую войну другому, не менее могущественному монарху. Поэтому наш рыцарь через несколько дней попросит разрешения послужить ему своим оружием. Король очень охотно разрешит, а рыцарь учтиво поцелует ему руку за оказанную милость. В ту же ночь он попрощается со своей дамой-инфантой через решетку сада, в который выходят окна ее опочивальни; через эту решетку они уже и раньше много раз беседовали в присутствии доверенной служанки. Он станет вздыхать, она упадет в обморок, служанка встревожится и поспешит привести инфанту в чувство. Она боится, что наступит утро и какой-нибудь нескромник может увидеть их. Наконец инфанта придет в себя и через решетку протянет свои белые руки рыцарю, а он станет целовать их и орошать слезами. Они условятся, как им подавать весточки друг другу; принцесса станет просить рыцаря возвратиться как можно скорее; он клятвенно ей это пообещает и снова примется целовать ей руки, и расстанется с ней так трогательно, словно он расстается с жизнью.

Потом рыцарь пойдет к себе в комнату, бросится на постель, но ни на минуту не уснет от горя; подымется чуть свет, простится с королем и королевой и отправится в поход. Долгое время он сражается, выигрывает битву за битвой, побеждает врагов короля, завоевывает бесчисленные города и, наконец, возвращается обратно во дворец. Тут он встречается в назначенном месте со своей повелительницей и сговаривается с ней о том, что будет просить ее руки в награду за свою службу. Король не согласится на его просьбу, так как не знает, кто он такой; но, несмотря на это, рыцарь все же женится на инфанте, и король впоследствии сочтет это великим для себя счастьем, так как узнает, что наш рыцарь – сын могущественного короля. Потом король умрет, престол перейдет к инфанте, – и вот рыцарь делается королем. Тут-то и наступит время осыпать милостями оруженосца и всех, помогавших рыцарю достичь столь высокого положения. Он женит оруженосца на служанке инфанты, скорей всего на той самой, которая была посредницей в свиданиях, – а она окажется дочерью могущественного герцога.

– Этого-то мне и надо, скажу прямо, начистоту! – воскликнул Санчо. – И я уверен, что все так и произойдет, как вы сказали. Недаром же ваша милость зовется рыцарем Печального Образа.

– Можешь в этом не сомневаться, Санчо, – ответил Дон Кихот, – ибо странствующие рыцари всходили и восходят на королевский или императорский престол именно так, как я тебе рассказал. Нам остается только разузнать, какой христианский или языческий король ведет теперь войну и имеет красавицу дочь. Но об этом у нас еще будет время подумать, ибо, как я тебе сказал, прежде чем отправиться ко двору, мы должны прославиться приключениями. Однако для меня встретятся еще и другие затруднения. Допустим, что своими подвигами я приобрету бессмертную славу во всей вселенной и что найдется король, который ведет опасную войну и имеет дочь-красавицу. Но как устроить, чтобы я оказался потомком королевского рода или хотя бы троюродным братом императора? Ведь король не пожелает выдать за меня свою дочь, прежде чем не удостоверится в моем высоком происхождении, и я боюсь, как бы из-за этого мне не потерять награды, заслуженной в кровавых битвах и отважных поединках. Правда, я – из старинного дворянского рода, имею земли и владения и могу за обиды требовать пятьсот суэльдо, поэтому вполне возможно, что мудрец, который будет описывать мои подвиги, подробно исследует мою родословную и установит, что я – потомок древнего королевского рода. В противном случае придется обойтись без согласия короля. Инфанта полюбит меня так сильно, что, вопреки воле отца, признает меня своим супругом и господином; тогда я тайно увезу ее куда-нибудь далеко, а там время или смерть положат конец гневу ее родителей. Когда ж я стану королем, я возведу тебя в графское достоинство.

– Раз так, – ответил Санчо, – то нам остается только поручить себя господу богу и довериться судьбе, а уж она поведет нас по верной дороге.

– А раз ты станешь графом, – продолжал Дон Кихот, – так ты уже и рыцарь; пусть люди говорят, что им угодно, а все же каждому придется величать тебя сеньором.

– А что же, неужто вы думаете, я не сумею носить капитул? – спросил Санчо.

– Ты хочешь сказать титул, а не капитул? – заметил Дон Кихот.

– Пусть так, – сказал Санчо Панса. – Думаю, что я не уроню себя; мне пришлось как-то служить сторожем в одном братстве, и платье сторожа было мне так к лицу, что все говорили, будто с моей наружностью нетрудно сделаться даже судьей. А то ли будет, как я накину себе на плечи герцогскую мантию, шитую золотом и жемчугом! Да я уверен, что со всей округи будут сбегаться и съезжаться посмотреть на меня.

– Да, вид у тебя будет представительный, – сказал Дон Кихот, – но только тебе придется частенько брить бороду: очень уж она у тебя густая, всклокоченная и нечесаная, и если ты не будешь скоблить ее бритвой хотя бы через день, всякий с расстояния мушкетного выстрела увидит, что ты за птица.

– За этим дело не станет, – ответил Санчо, – стоит только нанять цирюльника и держать его при себе на жалованье. Понадобится, так я велю ему ходить за мной по пятам, как конюшие ходят за грандами.

– А ты откуда знаешь, что за грандами ходят конюшие?

– Да, видите ли, ваша милость, – ответил Санчо, – несколько лет тому назад я пробыл с месяц в столице. Там мне случалось часто встречать на улице одного сеньора; он был очень маленького роста, хотя про него говорили, что это очень большой барин. Он постоянно гулял, а за ним, куда бы он ни повернулся, ехал какой-то всадник – ну точь-в-точь словно его хвост. Я спросил, почему этот человек никогда не поравняется с маленьким сеньором, а держится позади него. Мне ответили, что верховой – его конюший и что у грандов такой обычай, чтобы их всюду сопровождали конюшие. Я так крепко запомнил это, что уж никогда больше не забывал.

– Да, ты прав, – сказал Дон Кихот, – ты можешь водить с собой цирюльника. Верь, обычаи не были установлены все сразу и навсегда, а потому вполне допустимо, чтобы ты был первым графом, гуляющим в сопровождении цирюльника.

– О цирюльнике я сам позабочусь, – сказал Санчо, – а уж вы, ваша милость, позаботьтесь, чтобы стать королем и произвести меня в графы.

– Не беспокойся, все устроится хорошо, – ответил Дон Кихот, но тут, взглянув вперед, наш рыцарь увидел то, о чем будет рассказано в следующей главе.

velib.com

Дон Кихот (Мигель де Сервантес Сааведра, 1615)

– Черт тебя побери, – вскричал Дон Кихот, – что общего между шлемом и сукновальней?

Подскакав к нему, Дон Кихот закричал:

– Защищайся, жалкое созданье, или отдай без боя то, что по праву должно принадлежать мне!

Дон Кихот велел Санчо подобрать шлем, и тот, взяв его в руки, сказал:

– А тазик, ей-богу, недурен! Стоит не менее восьми реалов.

– Ты чему смеешься, Санчо? – спросил Дон Кихот.

В ответ на эту речь Дон Кихота Санчо сказал:

– Уж так нуждаюсь, – ответил Санчо, – что будь эта сбруя для меня самого, то и тогда бы я не так нуждался в ней.

– Ну, говори, – ответил Дон Кихот, – только будь краток, ибо многословие всегда неприятно.

– А что же, неужто вы думаете, я не сумею носить капитул? – спросил Санчо.

– Ты хочешь сказать титул, а не капитул? – заметил Дон Кихот.

– А ты откуда знаешь, что за грандами ходят конюшие?

kartaslov.ru

Шлем Мамбрина / Книга недели / Главная

Арцыбашев М.П. Записки писателя (1907-1927). Дьявол / Сост., вступ. статья и примеч. Т.Ф. Прокопов. - М.: НПК "Интелвак", 2006. - 796 с.

Когда в 1927 году, не дотянув год до своего пятидесятилетия, он скончался в далекой и близкой Варшаве, красный журнал "Огонек" опубликовал его портрет c подписью: "За границей умер М.П.Арцыбашев. Вряд ли кто-нибудь из русской читающей публики горевал о смерти этого столь знаменитого в свое время русского беллетриста?". Но публика не забыла Арцыбашева, добрым словом помянули его и Дмитрий Философов, и Гиппиус, и Мережковский, и Горький с Куприным?

До 1917 года он знал настоящую писательскую славу, после революции - как отрезало: повешенный на ногу ярлык "антисоветчика", "певца сексуальной распущенности" - и полное читательское забвение. Вряд ли в этом виноваты большевики, как считает Тимофей Прокопов (чувство юмора определенно изменило ему, заставив назвать статью, посвященную своему герою, "Неистовый Арцыбашев"), просто ушло время, которому незабвенный Михаил Петрович был конгруэнтен. Поэтому ушел контекст - ушла и слава. Писатель - это, вообще говоря, то, что остается, когда уходит слава (а не наоборот).

"Русский журнал" уже касался этой серии издательства "Интелвак", в исполнении того же Прокопова, в ней в 2004 году выходили: Философов Д.В. "Загадки русской культуры" и Злобин В.А. "Тяжелая душа". Обширные "Записки писателя" Арцыбашева - это публиковавшиеся в течение всей жизни газетно-журнальные очерки и статьи. И, по мнению публикаторов, едва ли не затмевающие неистовство романа "Санин" (1907) - основного произведения Арцыбашева, принесшего ему такую известность, которой позавидовал бы любой современный писатель. Еще бы - этот эпохальный труд был оценен самим Толстым, писавшим в своем дневнике 1909 года: "?У Арцыбашева работает - и самобытно - мысль, чего нет ни у Горького, ни у Андреева". А вот другая запись: "Этот человек очень талантливый и самобытно мыслящий, хотя великая самоуверенность мешает правильной работе мысли". Двусмысленность последнего комплимента Прокопов комментировать не рискнул.

Это, конечно, не Записки в строгом смысле слова, а коллекция страстных публицистических текстов. При всем обилии тем в Записках Арцыбашева чувствуется какая-то однострунность и тяжелая вынужденность пафоса - опять обманутая Россия, проклятые большевики, сумасшедший тиран Ленин, черный хлеб чужбины, великий в своей непонятости Толстой и проч., и проч. Причем Арцыбашев, казалось бы, и сам все прекрасно понимает! Из статьи "Завоевания революции", о братьях эмигрантах: "Но те, кто ныне ?далече?? Как ошпаренные тараканы рассыпались они по всему свету, забились во все заграничные щели и, глубокомысленно поводя ощипанными усиками, думают горькую думу: ?Что же это такое? Неужели же мы в самом деле были только идиотами, ничего не предвидели и не понимали??" (с. 244). Такая точка зрения уязвима во всех отношениях. Если я такой же идиот, как все, то чего стоят мои "Записки"? Ничего! Но если я не такой идиот и к ошпаренным тараканам никак не принадлежу, то эта позиция не только морально сомнительна (в силу своей высокомерности), но и рефлексивно не точна (все идут не в ногу, один Рабинович идет в ногу!). Но даже если представить, что единственно верно марширующий Арцыбашев понял все русские бездны XX века, то чего стоит этот историософский заупокой заключительного размышления: "В то самое время, как русский народ находится в состоянии глубокого падения, в то время, как на нас с жалостью и презрением смотрят культурные народы Европы, достижения нашей культуры приемлются миром как величайшие достижения. <?> ?В русском творчестве есть нечто такое, что давно утрачено и позабыто Западом и без чего вся жизнь человеческая превращается в бездушную спекуляцию, в механический процесс. Это нечто есть духовность" (с. 406-407). И т.д. и т.д. Это ли не уроки русской революции, террора, всеобщего одичания и проч.? Милое дело! Мы, конечно, в полной исторической заднице, но зато (ах, это милое утешительное русское словечко "зато"!) творчества и духовности у нас по-прежнему навалом. И тогда, когда самое время было спросить, и не историю и русский народ, а самого себя: "Что со мной было не так?", Арцыбашев продолжает думать за русский народ, историю, большевистский переворот, не понимая, что в свое время каждый в отдельности выбрал то, что случилось со всеми, пожертвовал собой ради всеобщего и жалкое интеллигентское горло драл за перемены, ужаснувшие потом? И не друг ли Петр Пильский вспоминал: "В ту пору (выхода романа "Санин", которому автор придавал чуть ли не всемирно-историческое значение. - Г.А.) Арцыбашев искренно мнил себя революционером духа, смелым свергателем старой морали, называл себя анархистом-индивидуалистом. И над Арцыбашевым в ту пору были сильны соблазны Нищше" (с. 735). Ну вот и дособлазнялся! При чем тут Ленин и сволочи большевики?

Один жанр великого предшественника Арцыбашев точно имел в виду - "Дневник писателя" Достоевского, но его высоты и общественной изощренности достичь, понятное дело, не мог. Он как раз страшно выигрывает, забывая о великом гражданском пафосе и предаваясь бесконечной иронии, как, например, в очерке "Красно-бурые соболи" (одном из лучших в его "Записках"): "Первыми соболями, которых удалось словить большевикам, были матерые, пушистые звери - Максим Горький и Валерий Брюсов. Один был эстетом, другой ярым врагом большевизма, но они раньше других последовали благодетельному примеру товарища Ленина - покаялись в своих ошибках и переметнули хвосты налево. Но горе в том, что Брюсов как-то уж чересчур быстро стал линять, а Горький оказался даже вовсе и не соболем, а просто скунсом, у которых, как известно, есть одна неприятная специфическая особенность?" (с. 212).

Сам том состоит из трех частей: троечные "Записки писателя" (1907-1919; 1923-1925; 1925-1927), трагический фарс в 4-х действиях с прологом и эпилогом "Дьявол" и - "Современники о М.П.Арцыбашеве" (П.Коган, З.Гиппиус, А.Куприн, Е.Агафонов, П.Пильский). Он несомненно имеет историко-литературное значение и найдет свое (пусть и скромное) место в истории эмигрантской мысли. Но мысль эта уж больно неказиста.

Муравник Майя. Розовый дом: вспоминая, что было? - М.: Аграф, 2006. - 256 с.

Еще одни эмигрантские мемуары, но уже нашего времени - конца ХХ века. Очевидец - из разряда пишущих редакторов, а потому это хорошо причесанная проза того незабвенного советского сора, нивелировочные ухватки которого неизживаемы, несмотря на сорокалетнее пребывание автора на чужбине и довольно бурное участие в эмигрантской прессе. Пикантность дамских мемуаров полуприкрыта тривиальной серостью, залихватским стебом и вчерашними сплетнями. Журналистка Майя Муравник какое-то время после окончания МГУ проработала редактором в отделе поэзии издательства "Советский писатель", вышла замуж за коллекционера Александра Глезера, а в 1975 году семья вынуждена была эмигрировать. Затем, если следовать за текстом, - развод, смена работ и заработков, комедийная обездоленность и опереточная борьба за выживание в Париже. Но журналистка всегда ведет дневники, и вот из них вылупливается "мемуарная" (как говорил один поэт - "мема-урновая") галерея портретов - совписовские чинуши и гонимые поэты, нонконформистский художественный букет и великие музыканты, диссиденты, знаменитости и французские буржуа. Длинный ряд балбесов, пьяниц и бабников. Выбор на любой вкус и цвет - от розовой иронии до черного юмора. Как было заведено в прежних высокопоставленных ателье, к индпошивовскому изделию мемуаристки прилагается издательский ("аграфовский") редактор и написано учтивое предуведомление. Кроме того, книга поддержана информационным спонсором - радиостанцией "Эхо Москвы". Прежде чем перейти к прекраснодушному предисловию, заглянем в более широкий информационный ресурс и получим аттестацию Майи Муравник из рук злоязычного оппонента, Сергея Довлатова. В письме к Людмиле Штерн он обращается к ее матери:

"Хочу поблагодарить Вас за отповедь Майе Муравник в связи с ее бреднями о Маяковском. Все публикации такого рода основаны на хамском стремлении навязать большому человеку параметры собственной личности, востребовать от него соответствия нашим, как правило - убогим моделям, беззастенчиво взятым за образец. Маяковский, например, следуя эмигрантским критериям, должен был написать похабные частушки о Ленине, распространить их в самиздате, затем попросить политического убежища во Франции и оттуда по западному радио героически критиковать советскую власть. Майя (которую я давно и хорошо знаю с плохой стороны) никогда не поймет, что Маяковский служил не советской власти, а своему огромному пластическому дару, служил неправильно, ложно, и решился на такую для себя меру наказания, каковой не потребовал бы для него ни один из самых железных оппонентов... <?> Бич эмиграции - приниженность, неполноценность и холуйство, и Вы оказались первым человеком, отчитавшим холуев резко и без церемоний, дабы отбить у них охоту к осквернению монументов, что на языке цивилизованных народов называется вандализмом. Ваш С.Довлатов". (Комментарий поясняет, что М.Муравник просто-напросто воспользовалась повествованием пожилой дамы и без разрешения огласила его в прессе, исказив смысл услышанного. Дама ответила на эту публикацию довольно резкой статьей.)

Ну, в конце концов, Довлатов защищает давно почившего поэта Маяковского, и у него свои счеты с эмиграцией и "юмористическими" текстами, ею порождаемыми. Современный читатель имеет право выслушивать голоса любого сорта и свежести, читать воспоминания "плохих" и "хороших" сторон, сам принимать судебные соломоновы решения, сортировать авторов и навешивать ярлыки (если ему это угодно). Мы же хотим поговорить о специфическом историзме соуса, под которым подана книга воспоминаний Муравник. Специалистка по гротеску Э.Мороз (одна из составителей сорокатомной антологии сатиры и юмора современности!) в своем вступительном слове к "Розовому дому" сообщает:

"Майя? познакомилась (и вышла за него замуж) с поэтом-переводчиком с языков народов СССР (по подстрочникам) Александром Глезером, вскорости ставшим коллекционером и пропагандистом неофициальной живописи, а также устроителем ее выставок, получивших скандальную известность: выставки на шоссе Энтузиастов; прогремевшей на весь мир ?Бульдозерной?; выставки под открытым небом в Измайловском парке; затем в одном из павильонов ВДНХ. Однако благословенное время ?оттепели? окончилось довольно быстро. Поворотным моментом стал арест и суд над А.Синявским и Ю.Даниэлем, затем введение советских войск в Чехословакию. Начиналась новая эпоха - наступало время диссидентства. Глезер продолжал свою бурную деятельность, хотя с выставками было покончено. <?> Глезер оказался на грани посадки. <?> Родину они покинули 15 февраля 1975 года, в день рождения Майи" (с. 4).

Не будем вдаваться в этические предпосылки и платформы коллекционерского "псевдодиссидентства" - и без того его участники нескончаемо ведут друг с другом вялотекущую войну. Посмотрим только на даты, почему-то не названные Э.Мороз. Так называемая "бульдозерная выставка" - 15 сентября 1974-го. Отъезд семьи Глезеров - 15 февраля 1975-го, то есть через пять месяцев, которых только-только хватило, чтобы "вывезти" (диппочтой) собственную коллекцию на Запад. Остальные выставки Глезер просто технически и физически не мог устраивать (например, павильон ВДНХ "Пчеловодство" - вернисаж 20 февраля 1975 года). Но и это ерунда по сравнению с датами, которые зачем-то приплетены к печальной истории семьи Глезер-Муравник, бурная "правозащитная" деятельность которой, оказывается, закончилась вместе с благословенным временем "оттепели". Ведь эти-то даты известны всем: судебный процесс А.Д.Синявского и Ю.М.Даниэля - 1966-й; позорный ввод войск в Чехословакию - август 1968-го. Законный вопрос: для кого создаются передергивания и умолчания, зачем эта шутовская эквилибристика датами? И насколько эти упражнения влияют на веру читателя в информационное поле собственно мемуаров, задача которых, как заявлено в заглавии книги, - "вспоминать что было"? Возможно, подобные манипуляции предполагают перевод бытовых сплетенных быличек и телефонного трепа в ранг кафкианского гротеска, в трагическую историю борьбы с режимом. Так или иначе - не получилось, книга осталась на постном середняцком уровне женского бытописательства.

P.S. Особая благодарность - магазину "Фаланстер", предоставившему для обзора мемуарные книги.

www.russ.ru

Лекции о "Дон Кихоте". Содержание - ШЕСТНАДЦАТЫЙ ЭПИЗОД: МАМБРИНОВ ШЛЕМ (ГЛ. 21)

ПЯТНАДЦАТЫЙ ЭПИЗОД: СУКНОВАЛЬНИ (ГЛ. 20)

Иллюзия: Враг чародеев. Дон Кихот хочет поехать в темноте на шум, производимый шестью исполинами, но обнаруживает, что его конь не может двинуться с места под действием чар.

Результат: Его восьмое поражение.

Реальность: Здесь в роли чародея выступает Санчо: мечтающий о ночном отдыхе и страшащийся новых приключений, он спутывает задние ноги Росинанта недоуздком своего осла. Наутро исполины оказываются сукновальными молотами.

Счет 7:8 (1:5 во втором сете).

ШЕСТНАДЦАТЫЙ ЭПИЗОД: МАМБРИНОВ ШЛЕМ (ГЛ. 21)

Иллюзия: Покоритель королевств. Дон Кихот, увидев на голове у едущего навстречу всадника нечто блестящее под солнцем и дождем, принимает сверкающий предмет за шлем мавританского короля Мамбрина (из поэмы «Влюбленный Роланд» итальянского поэта XV века Боярдо). И устремляется в бой.

Результат: Его восьмая победа.

Реальность: Едущий навстречу цирюльник (цирюльник номер два), попав под дождь, надел на голову орудие своего ремесла — медный таз.

Счет 8:2 (2:5 во втором сете).

СЕМНАДЦАТЫЙ ЭПИЗОД: ОСВОБОЖДЕНИЕ КАТОРЖНИКОВ (ГЛ. 22)

Иллюзия: Борец с неправдой. Дон Кихот не может понять, зачем людей сковывают цепью и посылают на каторгу — зачем их принуждают служить королю на галерах (дешевая тягловая сила того времени).

Результат: Его девятая победа, чреватая поражением.

Реальность: Он освобождает из рук четырех вооруженных конвойных четырех воров, двух других преступников, почтенного сводника и студента, который слишком много баловался. Шестеро освобожденных каторжников забрасывают его камнями. Заметьте, как сверкает в этой главе его нимб — медный таз. Вся сцена пронизана странным мистическим смыслом. И впрямь, Дон Кихот здесь не столько пародия на странствующего рыцаря, сколько брат Иисуса, и эта второстепенная тема будет неявно повторяться в двух-трех последующих сценах.

Счет 9:8 (3:5 во втором сете).

ВОСЕМНАДЦАТЫЙ ЭПИЗОД: ОБНОСИВШИЙСЯ РЫЦАРЬ (ГЛ. 24)

Иллюзия: Нет.

Результат: Его девятое поражение.

Реальность: Избавитель принцесс. Дон Кихот ссорится с влюбленным бродягой Карденьо, которого встречает в горах. Предмет их спора — целомудрие одной из героинь «Амадиса Галльского». Карденьо сбивает Дон Кихота с ног булыжником.

Счет 9:9.

Счет во втором сете становится 3:6. После победы в первом сете со счетом 6:3 Дон Кихот проигрывает второй. Примите во внимание, что именно здесь начинает плестись паутина вставных повестей, число действующих лиц стремительно растет, и все они встречаются на постоялом дворе. В этой неразберихе приключения Дон Кихота отодвигаются на задний план.

ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ ЭПИЗОД: ВТОРАЯ ВООБРАЖАЕМАЯ БИТВА (ГЛ. 35, 37)

Иллюзия: Покровитель обиженных девиц. Дон Кихот обезглавливает великана.

Результат: Его десятая победа.

Реальность: Дон Кихот сражается во сне с бурдюками красного вина. Мы вновь оказываемся в отправной точке его выезда, когда он затевает битву с воображаемыми волшебниками во сне.

Счет 10:9 (1:0 в третьем сете).

Обратите внимание на следующее: преисполненные благих намерений, священник и первый цирюльник обманом заставляют Дон Кихота покинуть горы, где он вдобавок к своему основному безумию искусно разыгрывает второе ложное безумие в честь Дульсинеи, подражая покаянию рыцарей из книг. С помощью блуждающей по горам девицы по имени Доротея удается убедить Дон Кихота вступиться за нее перед великаном, якобы захватившим ее королевство. Сочиненная Доротеей история не более фантастична, чем ее истинные злоключения. В тот самый момент, когда Дон Кихот во сне обезглавливает придуманного ею великана, Доротея наяву встречает на постоялом дворе своего возлюбленного, такого же нереального, как любой из великанов. Битва во сне, происходящая на одном уровне нереальности (рыцарские романы), как бы влияет на события на другом уровне нереальности (тема итальянской новеллы), заставляя их развиваться в определенном направлении.

ДВАДЦАТЫЙ ЭПИЗОД: УЖИН (ГЛ. 37–38)

Иллюзия: Нет.

Результат: Я должен назвать этот эпизод Одиннадцатым и Величайшим Триумфом Дон Кихота.

Реальность: Дон Кихота как миротворца сажают на почетное место во главе стола. Компания из двенадцати человек прониклась к нему теплыми чувствами и уважением. Благодаря ему они соединились, благодаря ему воцарился мир. В торжественной речи Дон Кихот рассуждает о военном поприще и учености, на тему, близкую душе Сервантеса, который был и воином, и писателем. Дон Кихот полагает, что поприще военного выше учености. Цель науки — познание, ведущее к установлению справедливых законов, цель же военного искусства, говорит он, — мир, а мир есть наивысшее из всех земных благ. Эта меланхолическая сцена — кульминационный пункт первой части. Гротесковая чепуха романа уходит в тень. Вся тональность этой сцены — благородный Дон, сидящий в свой последний час (вскоре он будет предан на муки и заключен в клетку) за ужином с двенадцатью гостями, почти учениками, — смутно напоминает картину Тайной вечери в Новом Завете. Мы забываем о том, что ни один из гостей не особенно добр этически, а эстетически — не особенно убедителен, мы слышим лишь печальный тихий голос, говорящий о мире: «И оттого первою благою вестью, которую услыхали земля и люди, была весть, принесенная ангелами, певшими в вышине в ту ночь, что для всех нас обратилась в день: "Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение". И лучший Учитель земли и неба заповедал искренним своим и избранным при входе в чей-либо дом приветствовать его, говоря: "Мир дому сему"».

Счет 11:9 (2:0 в третьем сете).

ДВАДЦАТЬ ПЕРВЫЙ ЭПИЗОД: ДЫБА (ГЛ. 43)

Иллюзия: Враг чародеев. Один из волшебников подвесил Дон Кихота за запястье к окну изнемогающей от любви девицы.

Результат: Его десятое поражение.

Реальность: Проказливая служанка Мариторнес привязывает Дон Кихота к окну недоуздком Санчева осла; конь, на котором он стоит, отходит в сторону, и Дон Кихот, испытывая нестерпимую боль, два часа висит, как на дыбе — или как на кресте.

Счет 11:10 (2:1 в третьем сете).

ДВАДЦАТЬ ВТОРОЙ ЭПИЗОД: НЕПРОШЕНЫЕ ГОСТИ (ГЛ. 44)

Иллюзия: Нет.

Результат: Его двенадцатая победа, нравственная.

Реальность: Два постояльца пытаются уехать с постоялого двора, не уплатив за ночлег. Когда хозяин требует с них плату, они пускают в ход кулаки. На помощь приходит миротворец и борец с неправдой Дон Кихот. Выслушав его спокойные и убедительные речи, негодники платят сполна.

Счет 12:10 (3:1 в третьем сете).

www.booklot.ru

Полное содержание Дон Кихот Сервантес М. [13/76] :: Litra.RU

Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Сервантес М. / Дон Кихот

Тем временем стал накрапывать дождь, и Санчо изъявил желание войти в одну из сукновален, однако ж горькая эта насмешка судьбы внушила Дон Кихоту столь сильное к ним отвращение, что он не пожелал туда войти, а повернул направо и выбрался на дорогу, похожую на ту, по которой они ехали накануне. Немного погодя Дон Кихот заметил всадника с каким-то предметом на голове, сверкавшим, точно золото, и, едва завидев его, он обратился к Санчо и сказал: - Я полагаю, Санчо, что всякая пословица заключает в себе истину, ибо все они суть изречения, добытые из опыта, отца всех наук, особливо та, что гласит: "Одна дверь затворилась, другая отворилась". Говорю я это к тому, что еще вчера случай захлопнул перед нами дверь к приключению, коего мы искали, ибо нас ввел в обман грохот сукновален, а сегодня он настежь распахивает перед нами другую дверь, ведущую к другому, лучшему и на сей раз бесспорному приключению, и вот если я и в нее не сумею войти, то уж тут я буду кругом виноват и ссылки на ночной мрак и на недостаточно близкое знакомство с сукновальнями мне не помогут. Это я говорю к тому, что, если не ошибаюсь, навстречу нам движется некто со шлемом Мамбрина на голове - тем самым шлемом, насчет которого, сколько тебе известно, я давал клятву. - Вдумайтесь, ваша милость, в то, что вы говорите, а главное в то, что вы намерены предпринять, - заметил Санчо. - А вдруг это опять сукновальни, но только такие, которые примутся нас с вами валять и изобьют до бесчувствия? - Пошел ты к черту! - сказал Дон Кихот. - Что общего между шлемом и сукновальнями? - Не знаю, - отвечал Санчо. - Но только если б мне было позволено говорить, как прежде, то я, честное слово, привел бы вашей милости такие доводы, что вы, пожалуй, поняли бы вашу ошибку. - Да в чем же моя ошибка, несносный маловер? - вскричал Дон Кихот. - Скажи, разве ты не видишь, что навстречу нам едет всадник на сером в яблоках коне и что на голове у него золотой шлем? - Я ничего не вижу и не различаю, - отвечал Санчо, - кроме человека верхом на пегом осле, совершенно таком же, как мой, а на голове у этого человека что-то блестит. - Это и есть шлем Мамбрина, - сказал Дон Кихот - Удались же и оставь меня с ним вдвоем. Ты увидишь, что я, даром времени не теряя, без лишних слов покончу с этим делом, и шлем, о котором я так мечтал, будет мой. - Да уж я-то непременно удалюсь, - сказал Санчо. - А все-таки меня берет страх: ну как сукновальни - это цветочки, а ягодки, не дай бог, еще впереди? - Я же вам сказал, любезный, чтобы вы не смели валять дурака и морочить мне голову своими сукновальнями, - отрезал Дон Кихот. - Иначе, клянусь, я вас... одним словом, я из вас душу вытрясу. Санчо умолк из боязни, что его господин исполнит сорвавшуюся у него с языка клятву, увесистую, словно булыжник. А между тем вот что собой представляли шлем, конь и всадник, привидевшиеся Дон Кихоту: надобно заметить, что неподалеку отсюда находилось два селения, при этом в одном из них и аптека и цирюльня были, а в соседнем, совсем маленьком, их не было, по каковой причине цирюльник из села, которое побольше, обслуживал и то, которое поменьше, куда он теперь, взяв с собою медный таз, и направлялся пустить кровь больному и побрить другого жителя села; однако ж судьба устроила так, что цирюльник попал под дождь, и, чтобы не промокла его шляпа, - по всей вероятности, новая, - он надел на голову таз, столь тщательно вычищенный, что блеск его виден был за полмили. Ехал он на пегом осле, как Санчо и говорил, а Дон Кихоту указанные обстоятельства дали основание полагать, что тут перед ним и серый в яблоках конь, и всадник, и золотой шлем, ибо все, что ни попадалось ему на глаза, он чрезвычайно легко приводил в согласие со своим помешательством на рыцарях и со злополучными своими вымыслами. И вот, когда он увидел, что несчастный всадник уже близко, то, не вступая с ним в переговоры и намереваясь проткнуть его насквозь, с копьецом наперевес помчался во весь Росинантов мах; однако ж на всем скаку он успел крикнуть: - Обороняйся, презренная тварь, или же добровольно отдай то, что по праву должно принадлежать мне! Цирюльник не думал, не гадал столкнуться нос к носу с этим привидением, однако он быстро нашелся и, чтобы острие копьеца не задело его, рассудил за благо сверзиться с осла, а затем, едва коснувшись земли, вскочил и помчался легче лани, так что его не догнал бы и ветер. Таз остался на земле, и Дон Кихот, удовольствовавшись этим, заметил, что язычник поступил благоразумно и что в сем случае он, вероятно, подражал бобру, который, когда его настигают охотники, перегрызает зубами и отрывает то самое, из-за чего, как подсказывает ему природное чутье, они его и преследуют. Затем он велел Санчо поднять шлем, и тот, взяв его в руки, сказал: - Ей-богу, хороший таз, такой должен стоить не меньше восьми реалов, это уж наверняка. Он вручил шлем своему господину, Дон Кихот же тотчас надел его на голову и стал поворачивать то в ту, то в другую сторону, но, так и не обнаружив забрала, сказал: - У язычника, по мерке которого в свое время выковали этот славный шлем, уж верно, была громадная голова. А хуже всего то, что у этого шлема не хватает половины. Услышав, что таз для бритья именуется шлемом, Санчо не мог удержаться от смеха, однако ж гнев господина был ему еще памятен, и оттого он живо осекся. - Чего ты смеешься, Санчо? - спросил Дон Кихот. - Мне стало смешно, - отвечал он, - когда я представил себе, какая огромная голова была у язычника, владельца этого шлема: ведь это, ни дать ни взять, таз для бритья. - Знаешь, что мне пришло на ум, Санчо? Должно думать, что этот на славу сработанный чудодейственный шлем по прихоти судьбы попал в руки человека, который не разобрался в его назначении и не сумел оценить его по достоинству, и вот, видя, что шлем из чистого золота, он, не ведая, что творит, вернее всего, расплавил одну половину, дабы извлечь из этого прибыль, а из другой половины смастерил то самое, что напоминает тебе таз для бритья. Но это несущественно: кто-кто, а уж я-то знаю ему цену, и его превращение меня не смущает. В первом же селе, в котором есть кузнец, я его перекую, и тогда он не только не уступит шлему, сработанному и выкованному богом кузнечного ремесла для бога сражений {1}, но еще и превзойдет его. А пока что он мне и так пригодится, - все лучше, чем ничего. Тем более что от камней он вполне может меня защитить. - Разумеется, при условии, если камни будут выпущены не из пращей, - возразил Санчо, - как это случилось, когда завязался бой между двумя войсками и когда вашей милости пересчитали зубы и пробили жестянку с тем благословенным бальзамом, от которого у меня чуть не вывернуло нутро. - Я не очень скорблю об этой утрате, - заметил Дон Кихот. - Тебе же известно, Санчо, что рецепт его я знаю наизусть. - Я тоже, - сказал Санчо. - Но если я хоть раз в жизни приготовлю его или попробую, то мне крышка. Впрочем, не думаю, чтобы он мне когда-нибудь понадобился; я все свои пять чувств буду держать настороже, чтобы других не ранить и чтобы не ранили меня самого. Вот насчет подбрасывания на одеяле - это другой разговор: от подобных несчастий, пожалуй, не убережешься, и когда они случаются, то уж: тут ничего иного не остается, как втянуть голову в плечи, затаить дыхание, закрыть глаза и поручить себя попечению судьбы и одеяла. - Ты дурной христианин, Санчо, - выслушав его, заключил Дон Кихот, - ты никогда не забываешь однажды причиненного тебе зла, но да будет тебе известно, что сердца благородные и великодушные на такие пустяки не обращают внимания. Что, тебе перебили ногу, или сломали ребро, или проломили голову, что ты никак не можешь забыть эту шутку? В сущности говоря, это была именно шутка, веселое времяпрепровождение, потому что если б я понял это иначе, то непременно возвратился бы и, отмщая за тебя, нанес более тяжкий урон, нежели греки, мстившие за похищение Елены {2}. Кстати, можно сказать с уверенностью, что, живи она в наше время, или же моя Дульсинея - во времена Елены, то она, Елена, не славилась бы так своей красотой. Тут он возвел очи горе и испустил глубокий вздох. А Санчо сказал: - Ну пусть это будет шутка, коли мы не имеем возможности отомстить взаправду, хотя я-то отлично знаю, было это взаправду или в шутку, и еще я знаю, что все это навеки запечатлелось в моей памяти, равно как и в моих костях. Но довольно об этом - скажите лучше, ваша милость, что нам делать с серым в яблоках конем, похожим на пегого осла и оставленным здесь без присмотра этим самым, как его, Мам... Мартином, которого ваша милость сбросила наземь. Судя по тому, как он улепетывал и как у него сверкали пятки, едва ли он когда-нибудь за ним вернется. А конь-то, ей-ей, недурен! - Я не привык грабить побежденных, - возразил Дон Кихот, - да и не в обычаях рыцарства отнимать коней и вынуждать противника идти пешком, если только победитель не утратил своего во время схватки: в сем случае рыцарь волен взять коня у побежденного в качестве трофея, захваченного в правом бою. А потому, Санчо, оставь этого коня, или осла, - называй как хочешь, - и когда хозяин увидит, что мы удалились, то он за ним возвратится. - Одному богу известно, как бы мне хотелось взять его себе или, по крайности, обменять на моего, - признался Санчо, - ведь он моему не чета. Поистине суровы законы рыцарства, коли они не дозволяют обменивать одного осла на другого. А скажите на милость, упряжь-то обменять можно? - В этом я не вполне уверен, - отвечал Дон Кихот. - Вопрос, по правде говоря, сложный, но раз что я еще в этом не сведущ, то до времени я разрешаю тебе произвести обмен, если только ты крайнюю испытываешь в нем нужду. - Такую крайнюю, - заметил Санчо, - что если б эта упряжь нужна была мне самому, то и тогда я не так бы по ней страдал. Получив позволение, он тут же совершил mutatio caparim, {3} и на диво разубранный им осел до того сразу похорошел, что на него любо-дорого было смотреть. Засим они покончили со снедью, которая была в свое время обнаружена на обозном муле, и напились из ручья, ни разу при этом не повернув головы в сторону ненавистных сукновален, которые внушили им такой необоримый страх. Наконец, успокоившись и даже повеселев, они сели верхами, а как у странствующих рыцарей скитаться без цели вошло в обычай, то они и двинулись без всякой определенной цели, положившись на волю Росинанта, которой обыкновенно подчинялась не только воля хозяина, но и воля осла, следовавшего за ним всюду из чувства товарищества. Как бы то ни было, они снова выбрались на большую дорогу и поехали наудачу, не имея в виду ничего определенного. Словом, ехали они ехали, как вдруг Санчо обратился к своему господину с такими словами: - Сеньор! Может статься, вы мне позволите немного с вами потолковать? А то ведь с тех пор, как вы наложили на меня тяжкий обет молчания, в моем желудке сгнило около пяти предметов для разговора, и мне бы не хотелось, чтобы последний, который вертится у меня на языке, тоже без поры без времени скончался. - Ну, говори, - сказал Дон Кихот, - но только будь немногословен, ибо многословие никому удовольствия не доставляет. - Так вот, сеньор, - начал Санчо, - я уже несколько дней размышляю о том, какое это невыгодное и малоприбыльное занятие - странствовать в поисках приключений, которых ваша милость ищет в пустынных местах и на распутьях, где, сколько бы вы ни одержали побед и из каких бы опасных приключений ни вышли с честью, все равно никто этого не увидит и не узнает, так что, вопреки желанию вашей милости, подвиги ваши будут вечно окружены молчанием, хотя, разумеется, они заслуживают лучшей участи. А потому лучше было бы нам, - если только это вам по душе, - поступить на службу к императору или же к какому-нибудь другому могущественному государю, который с кем-нибудь воюет, и вот на этом-то поприще ваша милость и могла бы выказать свою храбрость, изумительную свою мощь и еще более изумительные умственные способности, а владетельный князь, у которого мы будем состоять на службе, видя таковое ваше усердие, не преминет воздать каждому из нас по заслугам, и, уж верно, найдется там человек, который на вечные времена занесет в летописи подвиги вашей милости. О моих собственных подвигах я умолчу, ибо оруженосцу из круга прямых его обязанностей выходить не положено, - впрочем, смею вас уверить, что когда бы у рыцарей существовал обычай описывать подвиги оруженосцев, то о моих вряд ли было бы сказано мимоходом. - Отчасти ты прав, Санчо, - заметил Дон Кихот. - Однако ж, прежде чем добиться этой чести, рыцарю в виде испытания надлежит странствовать по свету в поисках приключений, дабы, выйдя победителем, стяжать себе славу и почет, так что ко времени своего появления при дворе он будет уже известен своими делами настолько, что мальчишки, видя, что он въезжает в городские ворота, тотчас сбегутся, обступят его и начнут кричать: "Вот Рыцарь Солнца", или: "Вот Рыцарь Змеи", смотря по тому, под каким именем стал он известен великими своими подвигами. "Это он, - скажут они, - в беспримерном сражении одолел страшного великана Брокабруна, невиданного силача, это он расколдовал великого мамелюка персидского, пребывавшего заколдованным около девятисот лет". И так из уст в уста начнет переходить весть о его деяниях, и сам король, заслышав крики мальчишек и шум толпы, подойдет к окну королевского своего дворца и, взглянув на рыцаря, тотчас узнает его по доспехам или по девизу на щите и непременно скажет: "Гей вы, мои рыцари! Сколько вас ни есть при дворе, выходите встречать красу и гордость рыцарства, ныне нас посетившую". И по его повелению выйдут все, а сам король спустится даже до середины лестницы, прижмет рыцаря к своей груди и в знак благоволения запечатлеет поцелуй на его ланите, а затем возьмет его за руку и отведет в покои сеньоры королевы, и там его встретят она и ее дочь инфанта, само собой разумеется, столь прекрасное и совершенное создание, что таких в известных нам странах если и можно сыскать, то с превеликим трудом. В то же мгновение она обратит свой взор на рыцаря, рыцарь на нее, и каждому из них почудится, будто перед ним не человек, но ангел, и, сами не отдавая себе отчета, что, как и почему, они неминуемо запутаются в хитросплетенной любовной сети, и сердце у них заноет, ибо они не будут знать, как выразить свои чувства и свое томление. Затем рыцаря, разумеется, отведут в один из дворцовых покоев, роскошно обставленный, и там с него снимут доспехи и облекут в роскошную алую мантию, и если он и вооруженный казался красавцем, то столь же и даже еще прекраснее покажется он без оружия. Ввечеру он сядет ужинать с королем, королевою и инфантою и украдкой от сотрапезников своих будет ловить ее взоры а она с не меньшею опаскою будет смотреть на него, ибо, как я уже сказал, это в высшей степени благонравная девица. Затем все встанут из-за стола, и тут невзначай войдет в залу безобразный маленький карлик, а за ним прекрасная дуэнья в сопровождении двух великанов, и дуэнья эта, предложив испытание, придуманное каким-нибудь древнейшим мудрецом, объявит, что победитель будет признан первым рыцарем в мире. Король сей же час велит всем присутствующим попробовать свои силы, но к вящей славе своей устоит до конца и выдержит это испытание один лишь рыцарь-гость, чем несказанно обрадует инфанту, и инфанта почтет себя счастливою и вознагражденною за то, что она столь высоко устремила и вперила взоры души своей. Но это еще не все: король или же князь, все равно - кто бы он ни был, ведет кровопролитную войну с другим, таким же могущественным, как и он, и рыцарь-гость по прошествии нескольких дней, проведенных им при дворе, попросит у него дозволения послужить ему на поле брани. Король весьма охотно согласится, и рыцарь в благодарность за оказанное благодеяние почтительно поцелует ему руки. В ту же ночь он простится со своей госпожою инфантою через решетку сада, куда выходят окна ее опочивальни, через ту самую решетку, через которую он уже не раз с нею беседовал с ведома и при содействии служанки, пользующейся особым ее доверием. Он вздохнет, ей станет дурно, служанка принесет воды и, опасаясь за честь своей госпожи, будет сильно сокрушаться, ибо утро, мол, близко и их могут увидеть. Наконец инфанта придет в себя и через решетку протянет рыцарю белые свои руки, и тот покроет их поцелуями и оросит слезами. Они условятся между собою, как им уведомлять друг друга обо всем хорошем и дурном, что с ними случится, и принцесса станет умолять его возвратиться как можно скорее. Рыцарь торжественное дает обещание, снова целует ей руки и уходит от нее в таком отчаянии, что кажется, будто он вот сейчас умрет. Он удаляется к себе, бросается на свое ложе, но скорбь разлуки гонит от него сон, и он встает чуть свет и идет проститься с королем, королевою и инфантою. Но вот он простился с королем и с королевою, и тут ему говорят, что сеньора инфанта нездорова и не может его принять. Рыцарь догадывается, что причиной тому - боль от расставания с ним, и сердце у него разрывается на части, и ему стоит огромных усилий не выдать себя. Здесь же находится служанка-наперсница, - она все замечает и спешит доложить своей госпоже, и та встречает ее со слезами на глазах и говорит, что ей так тяжело не знать, кто ее рыцарь и королевского он рода или нет. Служанка уверяет ее, что учтивость, изящество и храбрость, какие выказал ее рыцарь, суть приметные свойства человека, принадлежащего к знатному, королевскому роду. Изнывавшая инфанта утешилась. Дабы не возбудить подозрений у родителей, она пересиливает себя и спустя два дня выходит на люди. Рыцарь между тем уже уехал. Он сражается на войне, побеждает врагов короля, завоевывает множество городов, выигрывает множество сражений, возвращается ко двору, видится со своею повелительницею в обычном месте и сообщает ей, что в награду за оказанные услуги он намерен просить у короля ее руки. Король не согласен выдать ее за него, ибо не знает, кто он таков. Однако ж то ли он похитил ее, то ли каким-либо другим путем, но только инфанта становится его женою, и отец ее в конце концов почитает это за великое счастье, ибо ему удается установить, что рыцарь тот - сын доблестного короля какого-то там королевства, - думаю, что на карте оно не обозначено. Король умирает, инфанта - наследница, рыцарь в мгновение ока становится королем. Вот когда наступает время осыпать милостями оруженосца и всех, кто помог ему столь высокого достигнуть положения: он женит оруженосца на служанке инфанты, разумеется, на той самой, которая была посредницею в их сердечных делах, - при этом оказывается, что она дочь весьма родовитого герцога. - Этого-то я и добиваюсь, скажу вам по чистой совести, - заговорил Санчо, - на это я и возлагаю надежды, потому оно как по-писаному и выйдет, коли за это возьмется ваша милость, сиречь Рыцарь Печального Образа. - Можешь не сомневаться, Санчо, - заметил Дон Кихот, - ибо таким путем и по тем же самым ступеням странствующие рыцари и восходили на королевский и императорский престолы. Теперь нам остается только узнать, кто из христианских или языческих королей ведет войну и у кого из них есть красавица дочь. Но об этом у нас еще будет время подумать, ибо, как я уже сказал, прежде чем являться ко двору, необходимо прославиться где-нибудь в другом месте. Притом мне еще кое-чего недостает: положим даже, есть на свете такой воюющий король с красавицей дочкой, а невероятная моя слава прогремела во всей вселенной, но я себе не представляю, может ли так получиться, что я окажусь принцем крови или, по крайней мере, троюродным братом императора. Ведь король, не получив достоверных сведений, не пожелает выдать за меня свою дочь, хотя бы славные мои деяния заслуживали большего. И вот через этот изъян я рискую потерять то, что я вполне заслужил своею доблестью. Правда, я происхожу из старинного дворянского рода, я - помещик и землевладелец, за нанесенные мне обиды я имею право взыскивать пятьсот суэльдо {4}, и весьма возможно, что тот ученый муж, который возьмется написать мою историю, до такой степени точно установит мое родство и происхождение, что я окажусь внуком короля в пятом или шестом колене. Надобно тебе знать, Санчо, что родословные бывают двух видов: иные ведут свое происхождение от владетельных князей и монархов, однако род их с течением времени постепенно оскудевает и суживается, подобно перевернутой вниз острием пирамиде, иные вышли из простонародья, но мало-помалу поднимаются со ступени на ступень и наконец становятся знатными господами. Таким образом, разница между ними та, что одни были когда-то тем, чем они уже не являются ныне, а другие ныне являются тем, чем они не были прежде. И может статься, что я принадлежу к первым, то есть выяснится наконец, что предки у меня были великие и славные, и король, мой тесть, каковым ему надлежит стать, вне всякого сомнения этим удовольствуется, а если и не удовольствуется, то все равно инфанта воспылает ко мне столь страстной любовью, что, наперекор родительской воле и хотя бы она знала наверное, что я сын водовоза, наречет меня своим повелителем и супругом. Если же нет, то самый верный способ - похитить ее и увезти, куда мне заблагорассудится, а гнев родителей укротят время и смерть. - Стало быть, верно говорят иные негодники: "Не проси честью того, что можно взять силой", - заметил Санчо. - Впрочем, сюда еще больше подходит другая поговорка: "Лихой наскок лучше молитвы добрых людей". Говорю я это к тому, что если сеньор король, тесть вашей милости, не соизволит выдать за вас сеньору инфанту, то придется, как говорит ваша милость, похитить ее и куда-нибудь отправить. Да вот беда: пока вы не помиритесь и пока не начнется ваше мирное царствование, бедный оруженосец в ожидании милостей будет, поди, щелкать зубами. Разве только служанка-наперсница, будущая его супруга, последует за инфантой, и он, пока небо не распорядится иначе, станет делить с ней горе пополам, - ведь его господину, думается мне, ничего не стоит сделать так, чтобы служанка тут же сочеталась с ним законным браком. - Никаких препятствий к тому я не вижу, - заметил Дон Кихот. - А коли так, - подхватил Санчо, - то нам остается лишь поручить себя воле божьей и положиться на судьбу, а уж она сама приведет нас к лучшему. - Да исполнит господь мое желание, - молвил Дон Кихот, и да пошлет он и тебе, Санчо, то, в чем ты нуждаешься, а ничтожество да будет уделом того, кто за ничтожество себя почитает. - Дай-то бог, - сказал Санчо. - Ведь я чистокровный христианин, а для того, чтобы стать графом, этого достаточно. - Более чем достаточно, - возразил Дон Кихот. - Даже если б ты и не был таковым, то это ничему бы не помешало: когда я воссяду на королевский престол, ты у меня сей же час получишь дворянство, и тебе не придется ни покупать, ни выслуживать его. Стоит мне пожаловать тебя графом - и вот ты уже и дворянин, а там пусть говорят что хотят; честью клянусь, что каждый волей-неволей станет величать тебя ваше сиятельство. - А уж я графского устроинства не посрамлю, можете быть уверены! - сказал Санчо. - Достоинство должно говорить, а не устроинство, - поправил его Дон Кихот. - Пусть будет так, - согласился Санчо Панса. - Я хочу сказать, что отлично сумею к нему приноровиться: мне одно время, - ей-богу, не вру, - довелось прислуживать в одном братстве, и платье служителя мне очень даже шло, и все говорили, что с моей внушительной осанкой мне впору быть в том же самом братстве за главного. А если я накину себе не плечи герцогскую мантию, стану ходить в золоте да в жемчуге, что твой иностранный граф? Головой ручаюсь, что со всех концов начнут стекаться, только чтобы на меня поглазеть. - Вид у тебя будет благопристойный, - сказал Дон Кихот. - Однако тебе придется чаще брить бороду, а то она у тебя густая, всклокоченная и растрепанная, и если ты не возьмешь себе за правило бриться, по крайней мере, через день, то на расстоянии мушкетного выстрела будет видно, кто ты есть на самом деле. - Да на что проще - нанять брадобрея и держать его при себе на жалованье? - сказал Санчо. - В случае нужды он за мной по пятам будет ходить, как все равно конюший за грандом. - А почем ты знаешь, что конюшие ходят за грандами? - спросил Дон Кихот. - Сейчас вам скажу, - отвечал Санчо. - Назад тому несколько лет я прожил месяц в столице, и мне довелось видеть, как прогуливался один очень низенький господин, хотя про него говорили, что это особа весьма высокопоставленная, и куда бы он ни свернул - всюду за ним хвостом какой-то человек верхом на коне. Я спросил, отчего этот человек никогда не поравняется с ним, а все держится позади. Мне ответили, что это его конюший и что у грандов такой обычай - всюду таскать конюшего за собой. И так я тогда крепко запомнил эти слова, что они у меня и по сию пору сохранились в памяти. - Должен сказать, что ты прав и что у тебя есть основания к тому, чтобы за тобой ходил брадобрей, - заметил Дон Кихот. - Обычаи устанавливаются и вводятся не вдруг, но постепенно, и ты смело можешь быть первым графом, за которым ходил брадобрей. К тому же бреющий бороду - лицо более доверенное, нежели седлающий коня. - Что касается брадобрея, то это уж моя забота, - сказал Санчо, - а забота вашей милости - постараться стать королем и произвести меня в графы. - Так оно и будет, - подтвердил Дон Кихот. Тут он поднял глаза и увидел нечто такое, о чем пойдет речь в следующей главе. 1 ...выкованному богом кузнечного ремесла для бога сражений... - то есть Вулканом для Марса. На самом же деле, согласно мифу, Вулкан выковал для Марса не оружие, а тонкую железную сеть. 2 Елена (миф.) - жена греческого царя Менелая, отличавшаяся необыкновенной красотой; она была похищена сыном троянского царя Приама Парисом, из-за чего началась Троянская война. 3 Обмен мантий (лат.). Предусмотренный ватиканским церемониалом пасхальный обряд, при котором кардиналы и прелаты меняют свои плащи и мантии, подбитые мехом, на одежду из красного шелка. 4 ...за нанесенные мне обиды... пятьсот суэльдо... - К числу преимуществ дворянства относилось право требовать за обиду, причиненную лицом "низкого" сословия, денежный штраф. ГЛАВА XXII О том, как Дон Кихот освободил многих несчастных, которых насильно вели туда, куда они не имели ни малейшего желания идти Сид Ахмет Бен-инхали, писатель арабский и ламанчский, в своей глубокомысленной, возвышенной, безыскусственной, усладительной и занятной истории рассказывает, что славный Дон Кихот Ламанчский, обменявшись со своим оруженосцем Санчо Пансой мнениями, которые приводятся в конце главы XXI, поднял глаза и увидел, что навстречу ему по той же самой дороге идут пешком человек двенадцать, нанизанных, словно четки, на длинную железную цепь, обмотанную вокруг их шеи, все до одного в наручниках. Цепь эту сопровождали двое верховых и двое пеших, верховые - с самопалами, пешие же - с копьями и мечами; и Санчо Панса, едва завидев их, молвил: - Это каторжники, королевские невольники, их угоняют на галеры {1}. - Как невольники? - переспросил Дон Кихот. - Разве король насилует чью-либо волю? - Я не то хотел сказать, - заметил Санчо. - Я говорю, что эти люди приговорены за свои преступления к принудительной службе королю на галерах. - Словом, как бы то ни было, - возразил Дон Кихот, - эти люди идут на галеры по принуждению, а не по своей доброй воле. - Вот-вот, - подтвердил Санчо. - В таком случае, - заключил его господин, - мне надлежит исполнить свой долг: искоренить насилие и оказать помощь и покровительство несчастным. - Примите в соображение, ваша милость, - сказал Санчо, - что правосудие, то есть сам король, не чинит над этими людьми насилия и не делает им зла, а лишь карает их за преступления. В это время приблизилась цепь каторжников, и Дон Кихот с отменною учтивостью попросил конвойных об одном одолжении, а именно - сказать и объяснить ему, что за причина или, вернее, что за причины, заставляющие их вести этих людей таким образом. Один из верховых ответил, что это каторжники, люди, находящиеся в распоряжении его величества, и что отправляются они на галеры, - это, дескать, все, что он может ему сообщить, а больше ему и знать не положено. - Со всем тем, - возразил Дон Кихот, - я бы хотел знать, какая беда стряслась с каждым из них в отдельности? Засим он наговорил конвойным столько любезностей и привел столько разумных доводов, чтобы побудить их исполнить его просьбу, что второй всадник наконец сказал: - Хотя мы и везем с собой дела всех этих горемык, однако нам некогда останавливаться, доставать их и читать. Расспросите их сами, ваша милость, они вам расскажут, если пожелают, а они, уж верно, пожелают, ибо любимое занятие этих молодцов - плутовать и рассказывать о своих плутнях. Получив позволение, - впрочем, не получи его Дон Кихот, так он бы сам себе это позволил, - рыцарь наш приблизился к цепи и спросил первого каторжника, за какие грехи он вынужден был избрать столь неудобный способ путешествия. Тот ответил, что путешествует он таким образом потому, что был влюблен.

[ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ] [ 15 ] [ 16 ] [ 17 ] [ 18 ] [ 19 ] [ 20 ] [ 21 ] [ 22 ] [ 23 ] [ 24 ] [ 25 ] [ 26 ] [ 27 ] [ 28 ] [ 29 ] [ 30 ] [ 31 ] [ 32 ] [ 33 ] [ 34 ] [ 35 ] [ 36 ] [ 37 ] [ 38 ] [ 39 ] [ 40 ] [ 41 ] [ 42 ] [ 43 ] [ 44 ] [ 45 ] [ 46 ] [ 47 ] [ 48 ] [ 49 ] [ 50 ] [ 51 ] [ 52 ] [ 53 ] [ 54 ] [ 55 ] [ 56 ] [ 57 ] [ 58 ] [ 59 ] [ 60 ] [ 61 ] [ 62 ] [ 63 ] [ 64 ] [ 65 ] [ 66 ] [ 67 ] [ 68 ] [ 69 ] [ 70 ] [ 71 ] [ 72 ] [ 73 ] [ 74 ] [ 75 ] [ 76 ]

/ Полные произведения / Сервантес М. / Дон Кихот

Смотрите также по произведению "Дон Кихот":

Мы напишем отличное сочинение по Вашему заказу всего за 24 часа. Уникальное сочинение в единственном экземпляре.

100% гарантии от повторения!

www.litra.ru

Читать книгу Дон Кихот Мигеля де Сервантес Сааведра : онлайн чтение

– Ваша милость, сеньор рыцарь, если бог наградил вас силой, так помогите моему бедному отцу, которого эти злодеи молотят, как рожь.

На что Дон Кихот спокойно ответил:

– Прекрасная девица, сейчас я не в состоянии исполнить вашу просьбу, ибо дал слово не вмешиваться в новые приключения, пока не завершу принятого на себя подвига. Но вот что мы сделаем: бегите и скажите вашему отцу, чтобы он бился смелее и ни в коем случае не сдавался, а я попрошу разрешения у принцессы Микомикон помочь ему в беде; если она мне позволит, вы можете быть уверены, что я его выручу.

– Ах, грехи наши! – воскликнула Мариторнес, стоявшая тут же. – Да прежде чем ваша милость получит это разрешение, мой господин будет уже на том свете!

– Только бы, сеньора, мне получить это разрешение, – ответил Дон Кихот, – а уж там безразлично, будет ваш господин на этом свете или на том: я и с того света ворочу его, хотя бы весь ад ополчился против меня. А не то так отомщу за него, что вы будете вполне удовлетворены.

С этими словами он преклонил колени перед Доротеей и в выражениях, подобающих странствующим рыцарям, стал просить ее величество соизволить дать ему разрешение помочь владельцу замка, который сейчас бьется в жесточайшем бою. Принцесса охотно дала свое согласие, и Дон Кихот, прикрывшись щитом и схватив меч, тотчас же устремился к воротам гостиницы, у которых два постояльца продолжали колотить хозяина, но, подойдя поближе, он внезапно остановился как вкопанный, хотя Мариторнес и хозяйка кричали ему, чтобы он поскорее помог их господину и супругу.

– Я медлю потому, – сказал Дон Кихот, – что мне не подобает поднимать меч против низкого люда. Позовите сюда моего оруженосца Санчо, ибо в этих случаях обязанность выступить защитником и мстителем лежит на нем.

Тем временем меткие удары и пинки так и сыпались на злополучного хозяина, и Мариторнес, хозяйка и ее дочка выходили из себя, видя, что Дон Кихот медлит, когда их господину, супругу и отцу приходится так плохо.

Как раз в эту минуту дьявол принес в гостиницу того самого цирюльника, у которого Дон Кихот отнял шлем Мамбрина, а Санчо Панса снял седло и сбрую с осла. Направившись со своим ослом в конюшню, цирюльник застал там Санчо Пансу, который возился с седлом. Узнав свое добро, он тотчас же набросился на нашего оруженосца, восклицая:

– А, дон воришка, теперь-то вы попались! Давайте-ка сюда мой бритвенный таз, седло и сбрую, которую вы у меня стащили!

При этом внезапном нападении Санчо выпрямился и, недолго думая, влепил цирюльнику такой удар кулаком, что у того кровь залила рот. Однако цирюльник схватился за седло и закричал так громко, что все находившиеся в гостинице сбежались на шум. Цирюльник вопил:

– Правосудие! Сюда! Именем короля! Этот вор, этот разбойник с большой дороги украл у меня седло, а теперь хочет меня убить.

– Врешь, – отвечал Санчо, – я не разбойник с большой дороги! Это седло завоевал в честном бою мой господин Дон Кихот.

– В честном бою! – орал разъяренный цирюльник, замахиваясь на Санчо кулаком. – Ах ты, негодяй!

Санчо парировал удар, и между ними завязалась ожесточенная драка. Сбежавшиеся постояльцы только глядели на их схватку, не рискуя вмешиваться в потасовку, ибо не знали, в чем дело и кто тут прав, а кто виноват.

Между тем Дон Кихот убедил, наконец, постояльцев оставить хозяина в покое и уплатить ему свой долг. После этого наш рыцарь, уже давно слышавший крики своего оруженосца, бросился в конюшню, чтобы узнать, в чем дело. Видя, как ловко Санчо ведет бой с цирюльником, Дон Кихот с удовольствием убедился в храбрости своего оруженосца и решил, что при первом же удобном случае его следует посвятить в рыцари, ибо он с честью может послужить рыцарскому ордену.

Глава 27, в которой продолжается рассказ о необыкновенных происшествиях на постоялом дворе

Ссора между цирюльником и Санчо Пансой все разгоралась.

– Смотрите, сеньоры, – кричал цирюльник, обращаясь к постояльцам гостиницы, собравшимся во дворе и глазевшим на драку, – этот мошенник украл мое седло. А что оно мое – это так же верно, как то, что бог когда-нибудь пошлет мне смерть. Да вот здесь в стойле находится мой осел, – уж он не станет лгать. Не верите, так примерьте сами: если седло не придется ему как раз впору, зовите меня мошенником. Кроме того, этот разбойник утащил у меня совсем новенький бритвенный таз, за который я платил из собственного кармана целый эскудо.

Услышав это, Дон Кихот не мог сдержаться: он стал между спорящими, разнял их и, положив седло на землю, чтобы оно было у всех на виду, пока не выяснится, на чьей стороне правда, произнес:

– Сеньоры, вам сейчас станет ясным заблуждение, в котором пребывает этот добрый оруженосец, называя бритвенным тазом то, что было, есть и будет шлемом Мамбрина. Этот шлем я отнял у него в честном бою, и с тех пор я его законный владелец! Мне непонятно, о каком седле говорит этот человек. Правда, я припоминаю, что позволил своему оруженосцу взять себе сбрую с коня этого жалкого труса. А если теперь конская сбруя превратилась в седло для осла, то я объясняю себе это не иначе, как чудесным превращением; в рыцарских историях такие превращения случаются постоянно. Вы сейчас убедитесь в этом. Сбегай-ка, сынок Санчо, и принеси сюда шлем, который этому человеку кажется бритвенным тазом.

– Черт возьми, сеньор, – отвечал Санчо, – если у нас нет других доказательств нашей правоты, то окажется, что бритвенный таз такой же шлем Мамбрина, как и эта сбруя – седло для коня.

– Делай, что тебе приказывают, – строго перебил его Дон Кихот. – Не все же, наконец, в этом замке заколдовано!

Когда Санчо принес таз, Дон Кихот показал его всем собравшимся и сказал:

– Сеньоры и кабальеро! Взгляните на этот золотой шлем и судите сами, похож ли он на бритвенный таз. Вот какова наглость этого оруженосца, обвиняющего нас в похищении жалкого цирюльничьего таза. Клянусь рыцарским орденом, к которому принадлежу, это тот самый шлем, который я у него отнял, и с тех пор я ничего к нему не прибавил и ничего от него не убавил.

– Да уж это верно, – сказал Санчо, – потому что с того самого дня, как мой господин его завоевал, он сражался в нем только один раз, когда освобождал несчастных, закованных в цепи. Не будь тогда на нем этого бритвенного шлема, плохо бы пришлось ему, потому что в этом бою камни на нас сыпались градом.

– Ну, что скажут ваши милости об этих господах, утверждающих, что это шлем, а не бритвенный таз? – вскричал цирюльник.

– А кто осмелится утверждать противное? – воскликнул Дон Кихот. – Если он рыцарь, я докажу ему, что он говорит неправду, а если оруженосец – что он тысячу раз лжет!

Мастер Николас, присутствовавший при этом споре, решил для общей потехи поддержать Дон Кихота; поэтому, обратившись к цирюльнику, он сказал:

– Сеньор цирюльник, знайте, что я – ваш собрат по ремеслу, что уже больше двадцати лет я занимаюсь этим делом, и нет такой бритвенной принадлежности, которая не была бы мне хорошо знакома. Но, кроме того, я в молодости служил солдатом и знаю отлично, что такое шишак, шлем и прочие доспехи. И я утверждаю, что предмет, который этот любезный сеньор держит в руках, так же похож на бритвенный таз, как белый цвет на черный, а правда на ложь. Я заявляю, что это настоящий шлем, хотя у него не хватает многих частей.

– Конечно, не хватает, – сказал Дон Кихот. – Прежде всего у него нет забрала.

– Совершенно верно, – подхватил священник, догадавшись о намерении своего друга цирюльника.

Эта шутка понравилась собравшимся, среди которых было несколько кабальеро, и они в один голос подтвердили, что в руках у Дон Кихота шлем, а не бритвенный таз.

– Господи помилуй! – воскликнул одураченный цирюльник. – Как же это возможно, чтобы столько почтенных людей говорило, что это не таз, а шлем? Такой случай мог бы привести в изумление целый университет. Ну, что ж, если мой таз оказался шлемом, так и седло с моего осла окажется, пожалуй, конской сбруей, как утверждает этот сеньор.

– Седло это или сбруя, должен решить сеньор Дон Кихот, – сказал священник, – ибо во всех рыцарских делах мы все считаем его лучшим судьей.

– Клянусь богом, сеньоры, – сказал Дон Кихот, – в этом замке произошло со мной столько удивительных приключений, что, право, я боюсь с уверенностью судить о любом происшествии, случившемся здесь. По-моему, все здесь совершается силою какого-то волшебства. Вот еще этой ночью я добрых два часа провисел подвешенный за руку и так и не знаю, как и почему свалилось на меня это бедствие. Поэтому с моей стороны было бы легкомысленно брать на себя роль судьи, и я предоставляю это дело на ваше усмотрение, сеньоры. Быть может, именно потому, что вы не посвящены, подобно мне, в рыцари, волшебные силы не имеют над вами власти, – ваш разум свободен, и вы в состоянии видеть вещи, происходящие в этом замке, такими, какие они есть в действительности, а не какими они мне кажутся.

– Сеньор Дон Кихот, – заметил священник, – рассуждает совершенно правильно: решить этот вопрос – наше дело. Но чтобы решение наше было вполне законно, я тайно соберу голоса этих сеньоров и потом сообщу, каково мнение большинства из них.

Те, кто знал причуды Дон Кихота, потешались от всей души, но людям, впервые его видевшим, вся эта история казалась величайшей нелепостью. Именно так думали три путешественника, как раз в это время прибывшие в гостиницу (по виду их можно было принять за стрелков). Но больше всех волновался цирюльник, на глазах у которого бритвенный таз превратился в шлем Мамбрина. Он не сомневался, что и седло его превратится в роскошную конскую сбрую. Все же остальные хохотали, глядя на священника, с величайшей серьезностью собиравшего голоса. Каждый из присутствующих должен был сказать ему на ухо, что представляет собою сокровище, из-за которого завязалась такая распря, – седло или конскую сбрую. Наконец, собрав голоса у всех, знавших Дон Кихота, священник громко заявил пострадавшему цирюльнику:

– Ну, вот что я скажу вам, почтеннейший. Мне просто надоело собирать голоса, ибо все, кого я ни спрашивал, отвечали мне одно и то же: нелепо называть седлом осла сбрую, да еще с породистого коня. Итак, сеньор цирюльник, как ни досадно это вам или вашему ослу, но вам придется подчиниться общему решению: это – конская сбруя, а не седло, и всему делу конец.

– Пусть я не попаду в царствие небесное, если все вы, сеньоры, не ошибаетесь; пусть душа моя не предстанет перед лицом господа бога, если это – сбруя, а не седло. Право же, я не пьян; если я и согрешил сегодня утром, то уж никак не за завтраком!

Простодушие цирюльника забавляло всех не меньше, чем сумасбродство Дон Кихота, который сказал:

– Итак, теперь остается каждому забрать то, что ему принадлежит. Что бог даровал, то и святой Петр благословит.

Один из стрелков сказал:

– Я убежден, что все это простая шутка. Нельзя допустить, чтобы люди, с виду столь разумные, могли всерьез утверждать, будто перед ними шлем и конская сбруя. А если они, вопреки опыту наших чувств, настаивают на этом, – значит, здесь скрывается какая-то тайна. Провались я на этом месте, если когда-нибудь поверю, что это – не таз для бритья и не седло с осла!

А другой стрелок воскликнул:

– Это – седло, не будь я сыном своего отца! А кто скажет противное, тот пьян, как винная бочка.

– Вы лжете, низкий негодяй, и будете жестоко наказаны за свою ложь! – воскликнул Дон Кихот. С этими словами он поднял копье и с такой силой пустил его в голову стрелка, что если бы тот не отскочил в сторону, то был бы убит на месте. Копье, ударившись о землю, разлетелось в щепки. Между тем остальные стрелки, увидев, как обошлись с их товарищем, стали требовать повиновения Санта Эрмандад.

Хозяин гостиницы, также принадлежавший к братству Санта Эрмандад, побежал за своим жезлом и шпагой и, вернувшись, присоединился к стрелкам. Цирюльник, воспользовавшись поднявшейся суматохой, ухватился за свое седло; Санчо уцепился за него с другой стороны; Дон Кихот обнажил свою шпагу и напал на стрелков. Священник кричал, хозяйка орала, дочка хозяйки вопила, Мариторнес плакала, Доротея растерялась. Цирюльник лупил Санчо; Санчо колотил цирюльника; один из кабальеро, которого стрелок осмелился схватить за руку, дал ему такую зуботычину, что у того весь рот наполнился кровью; другой кабальеро повалил на землю второго стрелка и в ярости топтал его ногами; хозяин орал во все горло, зовя на помощь Санта Эрмандад; словом, по всей гостинице раздавались плач, крики, вопли; повсюду царило смятение, суматоха, полная растерянность; слышался звон шпаг и стук палок, кровь лилась рекой. В самый разгар этой свалки Дон Кихот внезапно вообразил, что он нежданно-негаданно очутился в лагере Аграманта53 Лагерь Аграманта. Аграмант – один из героев поэмы «Неистовый Роланд» Ариосто. Когда Аграмант стоял лагерем под Парижем, в его войске возникли отчаянные распри и междоусобицы. В конце концов дело дошло до того, что никто не понимал, за что и с кем дерется.

[Закрыть] в минуту жестокой распри между рыцарями, и поэтому громким голосом, прогремевшим по всему постоялому двору, закричал:

– Остановитесь! Вложите мечи в ножны! Успокойтесь! Слушайте меня все, если вам дорога жизнь!

Услышав его громовой голос, все утихли, и он продолжал:

– Не говорил ли я вам, сеньоры, что этот замок заколдован и что в нем обитает целый легион демонов? Теперь вы сами можете убедиться в этом. Взгляните! Ведь здесь воскресла знаменитая распря в лагере Аграманта. Все мы сражаемся: одни из-за меча, другие из-за коня, третьи из-за осла, четвертые из-за шлема, – все мы сражаемся, но никто толком не знает, за что он проливает свою и чужую кровь. Довольно кровопролития! Заключим между собою мир. Клянусь всемогущим богом, для нас, людей благородного звания, величайший позор убивать друг друга из-за столь ничтожных поводов.

Однако стрелки не желали успокоиться. Им порядком досталось от кабальеро, и теперь они пылали жаждой мести. Но цирюльник, которому во время потасовки вырвали бороду, очень обрадовался призыву Дон Кихота. Санчо как добрый слуга повиновался первому же слову своего господина. Только хозяин продолжал кричать, требуя, чтобы наказали сумасшедшего, который вот уже второй раз переворачивает вверх дном всю гостиницу.

Наконец шум начал понемногу затихать. Тут один из стрелков вспомнил, что у него имеется приказ об аресте Дон Кихота: Санта Эрмандад постановила задержать его за противозаконное освобождение каторжников. Вспомнив об этом, стрелок решил проверить приметы Дон Кихота. Он вытащил из-за пазухи приказ и стал читать по складам приметы, перечисленные в нем, все время поглядывая на Дон Кихота. Убедившись в конце концов, что Дон Кихот именно тот человек, которого ему велено арестовать, он свернул свиток, взял его в левую руку, а правой схватил Дон Кихота за шиворот и закричал громким голосом:

– Повиновение Санта Эрмандад! А кто не верит, что я действую от ее имени, пусть прочтет этот приказ: в нем значится, что я должен задержать этого разбойника с большой дороги!

Священник прочел приказ и убедился, что стрелок говорит правду, так как все приметы Дон Кихота были указаны вполне точно; он только вздохнул и грустно покачал головой. А Дон Кихот, видя, что его оскорбляет какой-то жалкий проходимец, пришел в ярость и обеими руками вцепился стрелку в горло. Не вступись за беднягу товарищи, он бы, наверное, задохнулся раньше, чем Дон Кихот разжал свои пальцы. Хозяин, который был обязан вступиться за члена своего братства, тотчас же бросился на помощь пострадавшему. Хозяйка, видя, что ее муж опять полез в драку, снова принялась кричать, и снова ей стали вторить дочка и Мариторнес, прося помощи у неба и всех святых. А Санчо, глядя на то, что творилось, сказал:

– Господи боже мой, да ведь все, что господин мой толковал о всяких волшебствах и чудесах в этом замке, – сущая правда: в нем и часу нельзя провести спокойно!

Наконец присутствующим удалось разнять Дон Кихота и стрелка. Однако стрелки продолжали добиваться выдачи преступника, требуя от имени Санта Эрмандад, чтобы им помогли связать по рукам и ногам разбойника, грабящего на горных тропах и проезжих дорогах. А Дон Кихот, слушая их речи, презрительно улыбался и, наконец, спокойно проговорил:

– Подойдите-ка сюда, подлые и низкие людишки! Так вы осмеливаетесь называть разбойником с большой дороги того, кто разбивает цепи бедных пленных, освобождает узников, помогает несчастным, поднимает павших, заступается за обездоленных? О, низменные существа, поистине вы недостойны того, чтобы небо открыло вам величие странствующего рыцарства! В каком грехе и неведении пребываете вы! Уже одна тень странствующего рыцаря должна внушать вам почтение, не говоря о нем самом. Подойдите-ка сюда, стрелки-разбойники, грабители на больших дорогах во имя Санта Эрмандад, и скажите: как зовут того невежду, что подписал приказ о моем задержании? Разве этому жалкому тупице неизвестно, что странствующие рыцари не подлежат обычному суду, что их закон – меч, их судебник – храбрость, а указы – их собственная воля? Разве он не знает, что ни одна дворянская грамота не дает своему владельцу таких огромных привилегий, какие посвящение в рыцари дарует счастливому избраннику, принесшему торжественный обет посвятить свою жизнь великому делу странствующего рыцарства? Кто из рыцарей вносит налоги, подати, туфлю королевы54 Туфля королевы – особый налог, взимавшийся по случаю бракосочетания короля. Такое название он получил потому, что в те времена в Испании только замужние женщины носили туфли с пробковым носком. В народе говорили, что налог взимается на приобретение драгоценных туфлей для королевы.

[Закрыть], поместные пени, речной или подорожный сбор? Какой владелец замка возьмет с него деньги за оказанное гостеприимство, какой король откажется посадить его за свой стол? Какая благородная девица не влюбится в него? И, наконец, найдется ли такой странствующий рыцарь, у которого не хватит смелости, встретившись с четырьмя сотнями стрелков, влепить им четыре сотни палочных ударов?

Во время этой речи Дон Кихота священник убеждал стрелков прекратить дело.

– Разве вы не видите, – говорил он, – что Дон Кихот не в своем уме? Если вы арестуете беднягу и уведете с собой – все равно вам придется отпустить его как сумасшедшего.

Стрелок, у которого был приказ, ответил, что не его дело судить, сумасшедший ли Дон Кихот или нет. Он просто обязан исполнить приказание начальства, а остальное его не касается.

– И все же, – ответил священник, – вы его не арестуете; да и он, как мне кажется, не позволит себя арестовать.

Между тем, пока шел этот разговор, Дон Кихот вел себя так нелепо, что если бы стрелки не поверили в сумасшествие бедного идальго, они бы сами оказались безумцами вроде него. Поэтому они оставили его в покое и даже взялись примирить цирюльника с Санчо Пансой.

Рассмотрев дело, блюстители правосудия вынесли приговор, который если и не вполне примирил тяжущиеся стороны, то все же кое-как удовлетворил их: противники обменялись седлами, но каждый сохранил свои подпруги и уздечки. Что же касается шлема Мамбрина, то священник тайком от Дон Кихота дал цирюльнику за бритвенный таз восемь реалов, а тот написал ему расписку с обязательством не жаловаться на обман ни ныне, ни вовеки веков.

От хозяина не укрылось, что священник вознаградил цирюльника. Не желая упускать своего, он настойчиво требовал у Дон Кихота платы за ночлег и за погубленные мехи и вино. При этом он кричал и клялся, что не выпустит из конюшни ни Росинанта, ни осла Санчо, пока ему не будет уплачено все до последнего гроша.

Священник и это уладил, щедро вознаградив хозяина за все убытки. Таким образом мир был восстановлен, и все присутствующие единодушно признали, что за это следует благодарить благожелательного и красноречивого священника.

Когда со всеми этими неприятными делами было покончено, Дон Кихот решил, что пора отправиться в дальнейший путь и поскорее закончить предназначенный ему великий подвиг. Поэтому он опустился на колени перед Доротеей и произнес:

– Прекрасная и высокородная дама! Мудрая пословица гласит: усердие – мать успеха. Пословица эта особенно справедлива в военном деле, где победа над врагом всецело зависит от натиска и быстроты. Кто успевает предупредить намерения неприятеля, тот выигрывает сражение. Говорю я это к тому, прекрасная сеньора, что, по моему мнению, дальнейшее наше пребывание в этом замке бесполезно и даже опасно. Ведь Пандафиландо Свирепоглазый может узнать через тайных соглядатаев, что я собираюсь вступить с ним в бой; тогда он, конечно, поспешит укрыться в такой крепости, которую я не в состоянии буду взять, несмотря на все мое усердие и силу неутомимой руки. Поэтому постараемся предупредить его коварные умыслы и немедленно двинемся в путь.

Дон Кихот замолчал, с достоинством ожидая ответа от прекрасной принцессы. А Доротея, подлаживаясь под его слог, сказала:

– Сеньор рыцарь! Благодарю вас за готовность помочь мне в моей великой беде. Да будет угодно небу, чтобы наше общее желание исполнилось. Тогда вы увидите, что не перевелись еще на свете благородные женщины. Теперь же я готова немедленно пуститься в путь. Располагайте мной, как вы находите нужным. Раз я вручила свою судьбу в ваши руки, я не стану прекословить тому, что предпишет ваше благоразумие.

– Двинемся же немедленно в путь! – воскликнул Дон Кихот. – Нетерпение торопит меня, ибо недаром говорится – в промедлении гибель. Санчо! Седлай Росинанта, взнуздай своего осла и скакуна королевы, простимся с владельцами замка и устремимся к нашей цели!

Санчо покачал головой и проговорил:

– Не извольте гневаться, ваша милость, если я скажу вам то, что обязан сказать как верный слуга и оруженосец.

– Говори, в чем дело, да только поскорее, – ответил встревоженный этими загадочными словами рыцарь.

– Я теперь доподлинно узнал, ваша милость, что эта сеньора, выдающая себя за королеву Микомиконского государства, такая же королева, как моя покойная матушка. Подумайте-ка, ваша милость, один из здешних кабальеро принялся ухаживать за ней, и она сама любезничает с ним. Боюсь, что, пока мы будем разъезжать по путям да дорожкам, проводить худые ночки да такие же денечки, этот молодчик женится на ней и присвоит себе все, что мы отвоюем у великана, да еще и посмеется над нами! А значит, незачем мне торопиться взнуздывать Росинанта да седлать осла. Лучше уж сидеть на месте, пускай другие беспокоятся, а мы и так сыты будем.

Услышав столь непристойные речи оруженосца, Дон Кихот сильно разгневался: брови его нахмурились, в глазах вспыхнули искры, и он воскликнул срывающимся голосом:

– О низкий негодяй! Невежественный, косноязычный сквернослов! Убирайся прочь от меня! Чудовище, сундук обманов, вздорный мерзкий сплетник, клеветник, осмелившийся чернить доброе имя особы королевского рода! Убирайся с глаз моих, а не то берегись моего гнева!

Негодование Дон Кихота нагнало такой страх на Санчо Пансу, что он готов был провалиться сквозь землю. Не смея даже оправдываться, он поторопился скрыться с глаз своего господина.

Но Доротея, зная характер Дон Кихота, сумела быстро успокоить нашего рыцаря.

– Сеньор рыцарь Печального Образа! Не гневайтесь на вашего оруженосца за его вздорные слова! Здравый разум и добрая совесть Санчо не позволяют заподозрить его в лживой клевете. Должно быть, под влиянием волшебных чар ему на самом деле привиделось то, о чем он говорит. Но само собой понятно, что это было только дьявольское наваждение. Ведь вы сами, сеньор рыцарь, говорили, что в этом замке все происходит по проискам волшебников.

– Клянусь всемогущим богом, – воскликнул Дон Кихот, – ваше величество совершенно правы! Ну, конечно, этот грешник Санчо был обманут злым волшебником и увидел такие вещи, какие никак невозможно увидеть без вмешательства нечистой силы; ведь я знаю, что этот бедняга – честный и невинный малый, неспособный лгать.

После этого Дон Кихот заявил, что он прощает своего оруженосца. Священник позвал Санчо; тот смиренно приблизился и, опустившись на колени, попросил своего господина пожаловать ему руку. Дон Кихот исполнил его просьбу и наставительно сказал:

– Ну что, сынок Санчо, теперь, надеюсь, тебе ясно, что я был прав, когда твердил тебе, что в этом замке все заколдовано!

– Я тоже так думаю, – отвечал Санчо, – все заколдовано, кроме подбрасывания на одеяле. Что бы вы ни толковали, а эта неприятная штука произошла вполне естественным путем.

Видя, что его все равно не переубедить, Дон Кихот ничего не возразил на эти слова своего оруженосца.

iknigi.net