ГДЗ Русский язык 11 класс Греков В. Ф. §65 Вопрос 383 Спишите, ставя в конце предложения нужный знак. Разметнов задумался некоторое время они шли молча
ГДЗ №383 по русскому, Пособие для занятий по русскому языку в старших классах. В.Ф.Греков, С.Е.Крючков, Л.А.Чешко, 2002. Готовое домашнее задание
Где-то позади остался, скрылся за изволоком Гремячий Лог, и широкая, глазом не охватишь, степь поглотила Давыдова. Всею грудью вдыхая хмельные запахи травы и непросохшего чернозема, Давыдов долго смотрел на далекую гряду могильных курганов. Чем-то напомнили ему эти синеющие вдали курганы, вздыбленные штормом волны Балтики... Потом рассеянно блуждающий взгляд его поймал в небе еле прнмепгую точку. Черный степной орел, житель многих курганов, царственно величавый, в своем одиночестве парш в холодном поднебесье, медленно, почти незаметно теряя на курганах высоту. Широкие тупые, на концах неподвижно распростертые крылья легко несли его там. в подоблачной вышине, и встречный ветер жадно облизывал и прижимал к могучему когтистому телу черное, тускло блистающее оперение.
Прцдавшсь деепричастие.
1. От гяагода придавал ь.
2. Несов вид.
3. Шли что делая при даваясь воспоминаниям. Синеющие причастие.
1. От глагола синеть.
2. Н.ф. синеюшнй.
3. Пост признаки: действительное, наст вр. несов вид.
4. Непост признаки: им над, мн число.
5. Курганы какие сижю.ШЖ.
Величавый прилагательное.
1. Н.ф. величавый.
2. Пост признаки: относительное.
3. Непост признаки: им пад, ед число, муж род.
4. Орел какой .величавый-Поднебесье существительное.
1 Н.ф. поднебесье.
2. Пост признаки: нариц, неодуш, ср род, 2-е скл.
3. Нспост признаки: вин пад, сд число.
4. Парил где в поднебесье.
www.mygdz.com
| / Полные произведения / Шолохов М.А. / Поднятая целина - Ты ближе к делу! - Про это самое дело я и говорю. У меня от грыжи, а может, от какой другой болезни, ужасный гром в животе бывает, гремит, прямо как из грозовой тучи! Тогда как нам с тобой быть? Это ить тоже отвлечение от занятиев? - В сенцы, и чтобы никаких ни громов, ни молний! Задача ясна? Щукарь молча кивнул головой, тяжело вздохнул и раскрыл словарь. В полночь он, под руководством Макара и пользуясь его разъяснениями, впервые как следует прослушал петухов, а через три дня они уже вместе, плечом к плечу; лежали, свесившись через подоконник, и дед Щукарь восторженно шептал: - Боже мой, боже мой! Всею жизню этим петухам на хвосты наступал, возле курей возрастал с малых лет и не мог уразуметь такой красоты в ихнем распевании. Ну, теперь уж я уподобился! Макарушка, а этот майданниковскнй бес как выводит, а? Чисто генерал Брусилов, да и только! Макар хмурился, но отвечал сдержанным шепотом: - Подумаешь! Ты бы послушал, дед, наших генералов - вот это наши, настоящие голоса! А что твой Брусилов? Во-первых, бывший царский генерал - стало быть, подозрительная личность для меня, а во-вторых, интеллигент в очках. У него и голос-то, небось, был как у покойного Аркашкиного петуха, какого мы съели. В голосах тоже надо разбираться с политической точки зрения. Вот был, к примеру сказать, у нас в дивизии бас - на всю армию бас! Оказался стервой: переметнулся к врагам. Что же ты думаешь, он и теперь для меня бас? Черта лысого! Теперь он для меня фистуля продажная, а не бас! - Макарушка, но ить петухов политика не затрагивает? - робко вопросил дед Щукарь. И петухов затрагивает! Будь заместо майданниковского петуха какой-нибудь кулацкий - да я его слушать бы в жизни не стал, паразита! На черта он мне сдался бы, кулацкий прихвостень!.. Ну, хватит разговоров! Ты садись за свою книжку, а я за свою, и с разными глупыми вопросами ко мне не лезь. В противном случае выгоню без пощады! Дед Щукарь стал ревностным поклонником и ценителем петушиного пения. Это он уговорил Макара пойти посмотреть майданниковского петуха. Будто по делу, они зашли во двор Майданникова. Кондрат был в поле на вспашке майских паров. Макар поговорил с его женой, спросил, как бы между прочим, почему она не на прополке, а сам внимательно осматривал важно ходившего по двору петуха. Тот был весьма солидной и достойной внешности и роскошного рыжего оперения. Осмотром Макар остался доволен. Выходя из калитки, он толкнул локтем безмолвствовавшего Щукаря, спросил: - Каков? - Согласно голосу и обличье. Архирей, а не петух! Сравнение Макару очень не понравилось, но он промолчал. Они уже почти дошли до правления, когда Щукарь, испуганно вытаращив глаза, схватил Макара за рукав гимнастерки: - Макарушка, могут зарезать! - Кого? - Да не меня же, господи помилуй, а кочета! Зарежут, за милую душу! Ох, зарежут! - Почему же это зарежут? С какой стати? Не пойму я тебя, что ты балабонишь! - И чего тут непонятного? Он же старее навоза-перегноя, он по годам мне ровесник, а может, и старше. Я этого кочета ишо с детства помню! - Не бреши, дед! Кочета по семьдесят годов не живут, в законах природы про это ничего не написано. Ясно тебе? - Все одно он старый, у него на бороде все перо седое. Или ты не приметил? - запальчиво возразил дед Щукарь. Макар круто повернулся на каблуках. Шел он таким скорым, размашистым и широким шагом, что Щукарь, поспешая за ним, время от времени переходил на дробную рысь. Через несколько минут они снова были во дворе Майданникова. Макар вытирал оставшимся на память о Лушке женским кружевным платочком пот со лба, дед Щукарь, широко раскрыв рот, дышал, как гончая собака, полдня мотавшаяся за лисой. С лилового языка его мелкими каплями сбегала на бороденку светлая слюна. Кондратова жена подошла к ним, приветливо улыбаясь. - Аль забыли чего? - Забыл тебе сказать, Прохоровна, вот что: своего кочета ты не моги резать. Дед Щукарь изогнулся вопросительным знаком, протянул вперед руку и, поводя грязным указательным пальцем, тяжело дыша, с трудом просипел: - Боже тебя упаси!.. Макар недовольно покосился на него, продолжал: - Мы его хотим на племя для колхоза у тебя купить или обменять, потому что, судя по его обличью, он высоких породистых кровей, может, его предки даже из какой-нибудь Англии или тому подобной Голландии вывезены на предмет размножения у нас новой породы. Голландские гусаки с шишкой на носу бывают? Бывают. А может, и этот петух голландской нации, - ты же этого не знаешь? Ну и я не знаю, а стало быть, резать его ни в коем случае нельзя. - Да он на племя не гож, старый дюже, и мы хотели на троицу его зарубить, а себе добыть молодого. На этот раз уже дед Щукарь толкнул локтем Макара: мол, что я тебе говорил? - но Макар, не обращая на него внимания, продолжал убеждать хозяйку: - Старость - это не укор, у нас пойдет на племя, подкормим как следует пшеницей, размоченной в водке, и он начнет за курочками ухаживать - аж пыль столбом! Словом, ни в коем случае этого драгоценного кочета изничтожать нельзя. Задача тебе ясная? Ну и хорошо! А молодого кочетка тебе нынче же дедушка Щукарь доставит. В тот же день у жены Демки Ушакова Макар по сходной цене купил лишнего в хозяйстве петуха, отослал его Майданниковой с дедом Щукарем. Казалось бы, что последнее препятствие было преодолено, но тут по хутору прокатился веселый слух, будто Макар Нагульнов для неизвестных целей скупает всюду петухов оптом и в розницу, причем платит за них бешеные деньги. Ну как любивший веселую шутку Разметнов мог не откликнуться на такое событие? Услышав о диковинной причуде своего друга, он решил все проверить самолично и поздним вечером заявился на квартиру к Нагульнову. Макар и дед Щукарь сидели за столом, уткнувшись в толстые книги. Коптила лампа с чрезмерно выпущенным фитилем. В комнате порхали черные хлопья, пахло жженой бумагой от полуистлевшего бумажного абажура, надетого прямо на ламповое стекло, и стояла такая тишина, какая бывает только в первом классе начальной школы во время урока чистописания. Разметнов вошел без стука, покашлял, стоя у порога, но ни один из прилежно читавших не обратил на него внимания. Тогда, еле сдерживая улыбку, Разметнов громко спросил: - Здесь живет товарищ Нагульнов! Макар поднял голову, внимательно всмотрелся в лицо Разметнова. Нет, ночной гость не пьян, но губы подергиваются от неудержимого желания расхохотаться. Глаза Макара тускло блеснули и сузились. Он спокойно сказал: - Ты пойди, Андрей, к девкам на посиделки, а мне, видишь, некогда с тобою впустую время тратить. Видя, что Макар отнюдь не расположен делить с ним его веселое настроение, Разметнов, садясь на лавку и закуривая, уже серьезно спросил: - Нет, на самом деле: к чему ты их покупал? - К лапше да ко щам. А ты думал, что я из них мороженое для хуторских барышень делаю? - За мороженое я, конечно, не думал, а диву давался: к чему, думаю, ему столько петухов понадобилось, и почему именно петухи? Макар улыбнулся: - Уважаю в лапше петушиные гребни, вот и все. Ты диву давался насчет моих покупок, а вот я, Андрей, диву даюсь - почему ты на прополку не изволишь ходить? - А что мне прикажешь там делать? За бабами присматривать - так на это бригадиры есть. - Не присматривать, а полоть самому. Разметнов, отмахиваясь руками, весело рассмеялся. - Это чтобы я вместе с ними сурепку дергал? Ну уж это, брат, извиняй! Не мужчинское это дело, к тому же я ишо не кто-нибудь, а председатель сельсовета. - Не велика шишка. Прямо сказать, так себе шишка на ровном месте! Почему же я сурепку и тому подобные сорняки наравне с ними дергаю, а ты не могешь? Разметнов пожал плечами. - Не то что не могу, а просто не желаю срамиться перед казаками. - Давыдов никакой работой не гнушается, я - тоже, почему же ты фуражечку на бочок сдвинешь и по целым дням сиднем сидишь в своем Совете либо замызганную свою бумажную портфелю зажмешь под мышкой и таскаешься по хутору, как неприкаянный? Что, секретарь твой не сумеет какую-нибудь справку о семейном положении выдать? Ты, Андрей, брось эти штучки! Завтра же ступай в первую бригаду, покажи бабам, как герои гражданской войны могут работать! - Да ты что, с ума сошел или шутишь? Убей на месте, а не пойду! - Разметнов со злобой кинул в сторону окурок, вскочил со скамьи. - Не хочу быть посмешищем! Не мужчинское это дело - полоть! Может, ишо скажешь - идти мне картошку подбивать? Спокойно постукивая огрызком карандаша по столу, Макар сказал: - То и мужчинское дело, куда пошлет партия. Скажут мне, допустим: иди, Нагульнов, рубить контре головы, - с радостью пойду! Скажут: иди подбивать картошку, - без радости, но пойду. Скажут: иди в доярки, коров доить, - зубами скрипну, а все равно пойду! Буду эту пропащую коровенку тягать за дойки из стороны в сторону, но уж как умею, а доить ее, проклятую, буду! Разметнов, немного поостывший, развеселился: - Как раз с твоими лапами корову доить. Да ты ее в два счета свалишь! - Свалю - опять подыму, а доить буду до победного конца, пока последнюю каплю молока из нее не выцежу. Понятно? - И, не дожидаясь ответа, раздумчиво продолжал: - Ты об этом деле подумай, Андрюха, и не особенно гордись своим мужчинством и казачеством. Наша партийная честь не в этом заключается, я так понимаю. Вот надысь еду в район, новому секретарю показаться, по дороге встречаю тубянского секретаря ячейки Филонова, спрашивает он меня: "Куда путь держишь, не в райком?" В райком, говорю. "К-новому секретарю?" К нему, говорю. "Ну, так сворачивай на наш покос, он там". И указывает плетью влево от дороги. Гляжу: там покос идет вовсю, шесть лобогреек ходят. Вы что, спрашиваю, очертели, так рано косить? А он говорит: "У нас там не трава, а гольный бурьян и прочий чертополох, вот и порешили его скосить на силос". Спрашиваю: сами порешили? Отвечает он мне: "Нет, секретарь вчера приехал, оглядел все наши поля, на этот бурьян напхнулся, ну, и задает вопрос нам: что будем с бурьяном делать? Мы сказали, что запашем его под пары, а он засмеялся и говорит: мол, запахать - дело слабоумное, а на силос его скосить - будет умнее". Макар помолчал, испытующе глядя на Разметнова. - Видал ты его? - нетерпеливо спросил Разметнов. - А как же! Свернул в сторону, проехал километра два - стоят две брички; какой-то дедок кашу на огневище мастерит; здоровый, как бугай, мордатый парень лежит под бричкой, пятки чешет и мух веточкой отгоняет. На секретаря не похож: босой лежит, и морда - как решето. Спросил про секретаря - парень ухмыльнулся. "Он, говорит, с утра меня на лобогрейке сменил, вон он гоняет по степи, скидывает". Спешился я, привязал коня к бричке, иду к косарям. Прошла первая лобогрейка, на ней дед сидит в соломенной шляпе, в порватой, сопрелой от пота рубахе и в холщовых портках, измазанных коломазью. Ясное дело - не секретарь. На второй сидит молодой стриженный парень, без рубахи, от пота весь будто маслом облитый, блестит на солнце, как палаш. Ясное дело, думаю, не секретарь. Секретарь не будет без рубахи на косилке ездить. Глянул вдоль гона, а остальные все тоже без рубах! Вот это номер, разберись тут, какой из них секретарь! Думал, что по интеллигентному обличью угадаю, всех мимо себя пропустил, - так, будь ты проклят, и не узнал! Все до половины растелешенные, все одинаковые, как, медные пятаки, а на лбу не написано, кто из них секретарь. Вот тебе и интеллигентное обличье! Оказались все интеллигентами. Остриги ты наголо самого волосатого попа и пусти его в баню, где солдаты купаются, - найдешь ты этого попа? Так и тут. - Ты, Макарушка, леригиозных особов не касайся: грех! - несмело попросил дед Щукарь, хранивший до этого полное молчание. Макар метнул в его сторону гневный взгляд, продолжал: - Вернулся к бричкам, спрашиваю у парня: какой из косарей секретарь? А он, дура мордатая, говорит, что секретарь, дескать, без рубахи. Я ему и говорю: ты протри гляделки, тебе их мухи засидели, на косилках, кроме деда, все без рубах. Он вылез из-под брички, протер свои щелочки да как засмеется! Я глянул и тоже засмеялся: пока я к бричкам возвращался, дед тоже снял с себя рубаху и шляпу, режет впереди всех в одних портках, лысиной посверкивает, а седую бороду у него ветром аж на спину заносит. Прямо как лебедь по бурьяну плывет. Ну, вот это, думаю, да! Моду какую городскую им секретарь райкома привез - голышом по степи мотаться, и даже трухлявого деда на такую неприличию соблазнил. Подвел меня к ним мордатый, показал секретаря. Я - к нему, иду сбоку косилки, представляюсь, говорю, что ехал в райком с ним знакомиться, а он засмеялся, остановил лошадей, говорит: "Садись, правь лошадьми, будем косить и тем временем познакомимся с тобой, товарищ Нагульнов". Согнал я хлопца, какой лошадьми правил, со стульца, сел на его место, тронул лошадей. Ну, пока четыре гона проехали, познакомились... Мировой парень! Таких секретарей у нас ишо не было. "Я, говорит, покажу вам, как на Ставропольщине работают! У вас на штанах лампасы носят, а у нас чище косят", - и смеется. Это, говорю ему, ишо поглядим, кто лучше будет управляться: хвалюн - нахвалится, горюн - нагорюется. Обо всем понемногу расспросил, а потом говорит: "Езжай домой, товарищ Нагульнов, вскорости я у вас буду". - Что же он ишо говорил? - с живостью спросил Разметнов. - Больше ничего такого особенного. Да, ишо спросил про Хопрова: активист он был или нет? Какой там, говорю ему, активист, - слезы, а не активист. - А он что? - Спрашивает: за что же, дескать, его убили да ишо вместе с женой? Мало ли, говорю, за что могли кулаки убить. Не угодил им, вот и убили. - Что же он? - Пожевал губами, будто яблоко-кислицу съел, и этак - то ли сказал, то ли покашлял: "гм, гм", а сказать вразумительного ничего не сказал. - Откуда же он про Хопровых наслышанный? - А чума его знает. В районном ГПУ ему сообщили, не иначе. Разметнов молча выкурил еще одну папироску. Он о чем-то так сосредоточенно думал, что даже забыл, с какой целью приходил к Нагульнову. Прощаясь и с улыбкой глядя прямо в глаза Макару, сказал: - Все в голове стало на место! Завтра чуть свет иду в первую бригаду. Можешь не беспокоиться, Макар, спину свою на прополке я жалеть не буду. А ты мне к воскресенью пол-литры водки выставишь, так и знай! - Выставлю, и разопьем вместе, ежели будешь хорошо полоть. Только топай завтра пораньше, подавай бабам пример, как надо выходить на работу. Ну, в час добрый! - пожелал Макар и снова углубился в чтение. Около полуночи в нерушимой тишине, стоявшей над хутором, они с дедом Щукарем торжественно прослушали первых петухов, порознь восторгаясь их слаженным пением. - Как в архирейском соборе! - сюсюкая от полноты чувства, благоговейно прошептал Щукарь. - Как в конном строю! - сказал Макар, мечтательно глядя на закопченное стекло лампы. Так зародилось это удивительное и необычайное увлечение, за которое вскоре Макар едва не поплатился жизнью. 5 В бригаду Давыдова провожал один Разметнов. Подвода была попутная: пахарям из кладовой колхоза отправляли харчи, семьи слали работавшим в бригаде смены белья и кое-что из одежонки. Давыдов сидел на бричке, свесив ноги в обшарпанных, порыжелых сапогах, старчески горбясь и безучастно глядя по сторонам. Под накинутым внапашку пиджаком острыми углами выступали лопатки, он давно не подстригался, и крупные завитки черных волос сползали из-под сбитой на затылок кепки на смуглую широкую шею, на засаленный воротник пиджака. Что-то неприятное и жалкое было во всем его облике. Глядя на него и морщась, как от сильной боли, Разметнов подумал: "Эк его выездила Лушка! Ну и проклятая же баба! Произвела парня - да какого! - так, что и поглядеть-то не на что! Вот она, любовь, до чего нашего брата доводит: был человеком, а стал хуже капустной кочерыжки". Уж кому-кому, а Разметнову было доподлинно известно, "до чего доводит любовь". Вспомнил он Марину Пояркову, еще кое-что из пережитого, горестно вздохнул, но улыбнулся весело и пошел наведаться в сельсовет. На полпути ему встретился Макар Нагульнов. Как и всегда, сухой, подтянутый, немного щеголяющий безукоризненной военной выправкой, он молча протянул Разметнову руку, кивком головы указал на удалявшуюся вдоль улицы подводу. - Видал, каков стал товарищ Давыдов? - Что-то он похудел, - уклончиво ответил Разметнов. - Я, когда на его положении был, тоже худел изо дня в день. А про него и говорить нечего - слабяк! Хоть кади да в гроб клади. Стоял же у меня на квартире, видал, что она за штука от ружья, на его глазах воевал с этой семейной контрой, и вот, пожалуйста, влип! Да ведь влип-то как! Поглядел я нынче на него, и, веришь, сердце кровью облилось: худой, всем виноватый какой-то, глаза - по сторонам, а штаны, ей-богу, на чем они у него, у бедного держатся! На виду пропадает парень! Эту мою предбывшую супругу надо было ишо зимой подогнать под раскулачивание и проводить вместе с ее Тимошкой Рваным в холодные края. Может, хоть там у нее жару поубавилось бы. - А я думал, что ты не знаешь... - Ха! "Не знаешь"! Все знают, а я не знаю? Глаза прижмурил? Да по мне - черт с ней, с кем бы она ни путалась, но ты, подлюка, мне Давыдова не трожь, не губи моего товарища дорогого! Вот как стоит вопрос на данный момент! - Предупредил бы его. Чего ты молчал? - Да мне же неловко было предупреждать! Чего доброго, он бы мог подумать, что я из ревности его отговариваю или ишо тому подобное. А вот почему ты, сторонний в этом деле человек, молчал? Почему ты не сделал ему строгого предупреждения? - С выговором? - улыбнулся Разметнов. - Выговор он в другом месте себе заработает, если будет ходить спустя рукава. Но нам с тобой надо, Андрей, его по-товарищески остеречь, ждать дольше нельзя. Лушка - это такой змий, что с нею он не только до мировой революции не доживет, но и вовсе может скопытиться. Или скоротечную чахотку наживет, или ишо какой-нибудь тому подобный сифилис раздобудет, того и жди! Я, когда от нее избавился, так вроде заново на свет народился: никаких венерических болезней не боюсь, великолепно английский язык изучаю, и много тут достиг своим умом, безо всяких учителей, и партийные дела веду в порядке, и от другой работы чуром не отгораживаюсь. Словом, при моем холостом положении и руки и ноги у меня свободные и голова светлая. А с нею жил - водки не пил, а каждый день как с похмелья. Бабы для нас, революционеров, - это, братец ты мой, чистый опиум для народа! Я бы эту изречению в устав вписал ядреными буквами, чтобы всякий партийный, каждый настоящий коммунист и сочувствующий эту великую изречению каждый день перед сном и утром натощак по три раза читал. Вот тогда бы ни один черт не попал в такой переплет, как сейчас наш дорогой товарищ Давыдов. Да ты сам вспомни, Андрей, сколько хороших людей пострадало в жизни от этого проклятого бабьего семени! Не счесть! Сколько из-за них растрат, сколько через них пьяниц образовалось, сколько выговоров по партийной линии хорошим ребятам за них повлепили, сколь из-за них народу по тюрьмам сидит - одна кошмарная жуткость! Разметнов задумался. Некоторое время они шли молча, предаваясь воспоминаниям о далеком и близком прошлом, о встречавшихся на их жизненном пути женщинах. Макар Нагульнов раздувал ноздри, плотно сжимал тонкие губы и шел, как в строю, расправив плечи, четко печатая шаг. Всем видом своим он являл воплощенную недоступность. Разметнов же на ходу то улыбался, то отчаянно взмахивал рукою, то крутил свой светлый курчавый ус и, как сытый кот, жмурил глаза, а иногда, очевидно при особо ярком воспоминании то о той, то о другой женщине, только крякал, словно выпивал изрядную чарку водки, и тогда между длительными паузами невразумительно восклицал: - Ну и ну! Ох и баба! Вот это да! Ишь ты, проклятущая!.. Где-то позади остался, скрылся за изволоком Гремячий Лог, и широкая - глазом не окинешь - степь поглотила Давыдова. Всей грудью вдыхая хмельные запахи травы и непросохшего чернозема, Давыдов долго смотрел на далекую гряду могильных курганов. Чем-то напомнили ему эти синеющие вдали курганы вздыбленные штормом волны Балтики, и он, не в силах побороть внезапно нахлынувшую на сердце сладкую грусть, тяжело вздохнул и отвел вдруг увлажнившиеся глаза... Потом рассеянно блуждающий взгляд его поймал в небе еле приметную точку. Черный степной орел - житель могильных курганов - царственно величавый в своем одиночестве, парил в холодном поднебесье, медленно, почти незаметно теряя на кругах высоту. Широкие, тупые на концах, неподвижно распростертые крылья легко несли его там, в подоблачной вышине, а встречный ветер жадно облизывал и прижимал к могучему костистому телу черное, тускло блистающее оперенье. Когда он, слегка кренясь на разворотах, устремлялся на восток, солнечные лучи светили ему снизу и навстречу, и тогда Давыдову казалось, что по белесому подбою орлиных крыльев мечутся белые искры, то мгновенно вспыхивая, то угасая. ...Степь без конца и края. Древние курганы в голубой дымке. Черный орел в небе. Мягкий шелест стелющейся под ветром травы... Маленьким и затерянным в этих огромных просторах почувствовал себя Давыдов, тоскливо оглядывая томящую своей бесконечностью степь. Мелкими и ничтожными показались ему в эти минуты и его любовь к Лушке, и горечь разлуки, и несбывшееся желание повидаться с ней... Чувство одиночества и оторванности от всего живого мира тяжко овладело им. Нечто похожее испытывал он давным-давно, когда приходилось по ночам стоять на корабле "впередсмотрящим". Как страшно давно это было! Как в старом, полузабытом сне... Ощутимее пригревало солнце. Сильнее дул мягкий южный ветер. Незаметно для самого себя Давыдов склонил голову и задремал, тихо раскачиваясь на ухабах и неровностях заброшенной степной дороги. Лошаденки попались ему захудалые, возница - пожилой колхозник Иван Аржанов - молчаливый и, по общему мнению в хуторе, слегка придурковатый. Он сильно прижеливал недавно порученных ему лошадей, а потому почти всю дорогу до полевого стана бригады они тащились таким нудным и тихим шагом, что на полпути Давыдов, очнувшись от дремоты, не выдержал, сурово спросил: - Ты что, дядя Иван, горшки на ярмарку везешь? Боишься побить? Почему все время шагом едешь? Аржанов, отвернувшись, долго молчал, потом ответил скрипучим голосом: - Я знаю, какой "горшок" я везу, но хоть ты и председатель колхоза, а без толку скакать меня не заставишь, шалишь, брат! - Кто же говорит - "без толку"? Но ты хоть под горку тронь их рысцой! Не клажу везешь, считай, порожняком едешь, факт! После длительного молчания Аржанов неохотно сказал: - Животная сама знает, когда ей шагом идти, когда рысью бечь. Давыдов начал не на шутку сердиться. Уже не скрывая возмущения, он воскликнул: - Вот это лихо! А ты для чего? Для чего тебе вожжи в руки даны? Для чего ты на повозке место просиживаешь? А ну-ка, давай сюда вожжи! Уже явно охотнее Аржанов ответил: - Вожжи мне в руки даны для того, чтобы править лошадьми, чтобы они шли туда, куда надо, а не туда, куда не надо. А ежели тебе не нравится, что я с тобой рядом сижу и место просиживаю, я могу слезть и идти возле брички пешком, но в твои руки вожжей не отдам, шалишь, брат! - Это почему же ты не отдашь? - спросил Давыдов, тщетно пытаясь заглянуть в лицо упорно не желавшему смотреть на него вознице. - А ты свои вожжи в мои руки отдашь? - Какие вожжи? - не понял сразу Давыдов. - А такие! У тебя же от всего колхоза вожжи в руках, тебе народ доверил всем хозяйством нашего колхоза править. Отдашь ты мне эти вожжи? Не отдашь, небось, скажешь: "Шалишь, дядя!" Вот так и я: я же не прошу твои вожжи? Не проси и ты мои! Давыдов весело фыркнул. От недавней злости его не осталось и следа. - Ну, а если, скажем, пожар в хуторе случится, ты и с бочкой воды будешь ехать такими же позорными темпами? - спросил он, уже с интересом ожидая ответа. - На пожар таких, как я, с бочками не посылают... И тут-то, глядя сбоку на Аржанова, Давыдов впервые увидел у него где-то ниже обветренной, шелушащейся скулы мелкие морщины сдержанной улыбки. - А каких же посылают, по-твоему? - Таких, как ты да Макар Нагульнов. - Это почему же? - А вы только двое в хуторе любите шибко ездить и сами вскачь живете... Давыдов рассмеялся от всей души, хлопая себя по коленям и запрокидывая голову. Еще не отдышавшись от смеха, он спросил: - Значит, если на самом деле пожар случится, только нам с Макаром и тушить его? - Нет, зачем же! Вам с Макаром только воду возить, на лошадях во весь опор скакать, чтобы мыло с них во все стороны шмотьями летело, а тушить будем мы, колхозники, - кто с ведром, кто с багром, кто с топором... А распоряжаться на пожаре будет Разметнов, больше некому... "Вот тебе и дядя с придурью!" - с искренним изумлением подумал Давыдов. После минутного молчания он спросил: - Почему же ты именно Разметнова в пожарные начальники определил? - Умный ты парень, а недогадливый, - уже откровенно посмеиваясь, ответил Аржанов. - Кто как живет, тому такая и должность на пожаре должна быть определенная, по его нраву, словом. Вот вы с Макаром вскачь живете, ни днем, ни ночью спокою вам нету, и другим этого спокою не даете, стало быть, вам, как самым проворным и мотовитым, только воду подвозить без задержки; без воды пожара не потушишь, так я говорю? Андрюшка Разметнов - этот рыском живет, внатруску, лишнего не перебежит и не переступит, пока ему кнута не покажешь... Значит, что ему остается делать при его атаманском звании? Руки в бока - и распоряжаться, шуметь, бестолочь устраивать, под ногами у людей путаться. А мы, народ то есть, живем пока потихоньку, пока шагом живем, нам и надо без лишней сутолоки и поспешки дело делать, пожар тушить... Давыдов хлопнул ладонью по спине Аржанова, повернул его к себе и близки увидел хитро смеющиеся глаза и доброе забородатевшее лицо. Сдержанно улыбаясь, Давыдов сказал: - А ты, дядя Иван, оказывается, гусь! - Ну, и ты тоже, Давыдов, гусь не из последних! - весело отозвался тот. Они по-прежнему тащились шагом, но Давыдов, уверившись в том, что все его старания ни к чему не приведут, уже не торопил Аржанова. Он то соскакивал с повозки и шел рядом, то снова садился. Разговаривая о колхозных делах и обо всем понемногу, Давыдов все больше убеждался в мнении, что возница его - человек отнюдь не ущербленного ума; обо всем он рассуждал толково и здраво, но ко всякому явлению и оценке его подходил с какой-то своей, особой и необычной меркой. Уже когда показался вдали полевой стан и возле него тончайшей прядкой закурчавился дымок бригадной кухни, Давыдов спросил: - Нет, всерьез, дядя Иван, так всю жизнь ты шагом и ездишь на лошадях? - Так и езжу. - Что же ты мне раньше не сказал про такую твою странность? Я бы с тобой не поехал, факт! - А чего ради я бы заранее себя хвалил? Вот ты и сам увидал мою езду. Один раз проедешь со мной, в другой - не захочешь. - С чего же это тебе так подеялось? - усмехнулся Давыдов. Вместо прямого ответа Аржанов уклончиво сказал: - У меня сосед в старое время был, плотник, запойный. Руки золотые, а сам запойный. Держится, держится, а потом, как только рюмку понюхает, и пошел чертить на месяц! Все с себя, милый человек, пропивал, до нитки! - Ну? - Ну, а сын его и капли в рот не берет. - А ты без притчей, попроще. - Проще некуда, милый человек. У меня покойный родитель лихой был охотник, а ишо лише - наездник. На действительной службе в полку всегда первые призы забирал по скачке, по рубке и по джигитовке. Вернулся с действительной - на станишных скачках каждый год призы схватывал. Хоть он и родный отец, а вредный человек был, царство ему небесное! Задатный был, форсистый казачок... Бывало, каждое утро гвоздь в печке на огне нагреет и усы на этом гвозде закручивает. Любил перед народом покрасоваться, а особенно перед бабами... А верхи ездил как! Не дай и не приведи господь! Надо ему, допустим, в станицу по делу смотаться, вот он выводит своего служивского коня из конюшни, подседлает его и - с места в намет! Разгонит его по двору, пересигнет через плетень, только вихорь за ним вьется. Рысью или шагом сроду не ездил. До станицы двадцать четыре версты - наметом и оттуда так же. Любил он из лихости зайцев верхом заскакивать. Заметь, не волков, а зайцев! Выгонит где-нибудь из бурьяна этого зайчишку, отожмет от буерака, догонит и либо арапником засечет, либо конем стопчет. Сколько раз он падал на всем скаку и увечился, а забаву свою не бросал. Ну и перевел лошадей в хозяйстве. На моей памяти шесть коней изничтожил: какого насмерть загонит, какого на ноги посадит. Разорил нас с матерью вчистую! В одну зиму два коня под ним убились насмерть. Споткнется на всем скаку, вдарился об мерзлую землю - и готов! Глядим - отец пеши идет, седло несет на плече. Мать, бывало, так и заголосит по-мертвому, а отцу хоть бы что! Отлежится дня три, покряхтит, и ишо не успеют синяки у него на тебе оттухнуть, а он уже опять собирается на охоту... - Лошади разбивались насмерть, а как же он мог уцелеть? - Лошадь - животная тяжелая. Она, когда падает на скаку, через голову раза три перевернется, пока земли достанет. А отцу - что? Он стремена выпустит и летит с нее ласточкой. Ну, вдарится, полежит без памяти, сколько ему требуется, чтобы очухаться, а потом встанет и командируется домой пешком. Отважным был, черт! И кость у него была, как из железа клепанная. / Полные произведения / Шолохов М.А. / Поднятая целина | Смотрите также по произведению "Поднятая целина": Мы напишем отличное сочинение по Вашему заказу всего за 24 часа. Уникальное сочинение в единственном экземпляре. 100% гарантии от повторения! |
www.litra.ru
ГДЗ Русский язык 11 класс Греков В. Ф. §65 Вопрос 383 Спишите, ставя в конце предложения нужный знак.
Привет! Думай больше, и не будет так туго J Но ответ все равно держи;))
домик, где жил я с бедной нянею моей. 9) Здравствуй, племя мла-дое, незнакомое! 10) Мой друг, отчизне посвятим души прекрас-ные порывы! 11) Итак, пошли тихонька внука с запиской этой кО... к тому... к соседу... да велеть ему, чтоб он не говорил ни сло-ва, чтоб он не называл меня...II. 1) Поэма Лермонтова — создание мужественное, зрелое.2) Какая верная картина! Какая точность в выражении! 3) Не ме-нее превосходна «Казачья колыбельная песня». 4) Где, откудавзял поэт эти простодушные слова, эту умилительную нежностьтона, эти кроткие и задушевные звуки, эту женственность и пре-лесть выражения? 5) О, как глубоко поучительна эта повесть, каксильно потрясает она душу!№ 383 (с). Разметнов задумался. Некоторое время они шли мол-ча, предаваясь воспоминаниям о далеком и близком прошлом.Макар Нагульнов раздувал ноздри, плотно сжимал тонкие губы ишел, как в строю, расправив плечи, четко печатая шаг. Всем ви-дом своим он являл воплощенную недоступность. Разметнов жена ходу то улыбался, то отчаянно взмахивал рукою, то крутилсвой светлый курчавый ус и, как сытый кот, жмурил глаза...Где-то позади остался, скрылся за изволоком Гремячий Лог, и ши-рокая, глазом не охватишь, степь поглотила Давыдова. Всею гру-дью вдыхая хмельные запахи травы и непросохшего чернозема,Давыдов долго смотрел на далекую гряду могильных курганов.Чем-то напомнили ему эти синеющие вдали курганы вздыбленныештормом волны Балтики... Потом рассеянно блуждающий взглядего поймал в небе еле приметную точку. Черный степной орел,житель могильных курганов, царственно величавый в своем оди-ночестве, парил в холодном поднебесье, медленно, почти незамет-но теряя на курганах высоту. Широкие, тупые на концах, недвижнораспростертые крылья легко несли его там, в подоблачной выши-не, и встречный ветер жадно облизывал и прижимал к могучемукостистому телу черное, тускло блистающее оперенье.Предаваясь — деепричастие. 
class.rambler.ru
В. Ф. ГРЕКОВ, С. Е. КРЮЧКОВ, Л. А. ЧЕШКО ПОРЯДОК МОРФОЛОГИЧЕСКОГО РАЗБОРА
(Л.) 2) Гонки на яхтах, при. наличии благоприятной погоды, состоятся в ближайшее воскресенье. 3) Стоянка наша в бухте Камранг, вопреки ожиданиям многих, затянулась. (Нов.-Пр.) Прочитайте. Укажите обособленные обстоятельства, выраженные именами существительными. Перепишите, расставляя знаки препинания. 1) Леса несмотря на тропический зной не отличались тр..пи- ческой пышностью. (Нов.-Пр.) 2) Иллюминатор согласно боевой обстановке был тщательно занавеш..
н. (Нов.-Пр.) 3) Но несмотря на разрушение корабль продолжал упрямо держа..ся на воде. (Нов.- Пр.) 4) Погода несмотря на последнюю треть октября стояла отличная. (Прж.) 5) Благодаря отливу снегов мы легко могли различать дорогу. (Л.) 6) Несмотря на усталость девушка с удовольствием прошлась по льду. (В. Аж.) 7) Луговые цветы в этом году благодаря постоянным дождям необыкновенно ярки и пышны. (Пришв.) 8) По ночам несмотря на звёздное небо сырая тьма ложилась на заштилевшее море, иногда возникали туманы. (Нов.-Пр.) Все три колонны шли днём и ночью невзирая на разыгравшуюся метель. (Н. Ник.) Перепишите, расставляя знаки препинания. 1) Вопреки (наше ожидание) день выдался солнечный. 2) Поезд согласно (установленное расписание) прибыл в Москву утром. Вредители фруктовых деревьев благодаря (своевременно принятые меры) были быстро уничтожены. 4) Более слабая футбольная команда вопреки (ожидания) зрителей одержала победу.
5) Наш отряд согласно (распоряжение) командования выступил в поход на рассвете. 6) Благодаря (правильное лечение и строгий постельный режим) больной поправился через две недели. 7) Согласно (решение) общего собрания все учащиеся приняли участие в озеленении школьного двора. § 76. УТОЧНЯЮЩИЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА. Обстоятельство места или времени, уточняющее смысл предшествующего обстоятельства, более точно и конкретно раскрывающее значение этого обстоятельства, обособляется, на письме выделяясь запятыми: I) Я слышал эти рассказы под Аккерманом, в Бессарабии, на морском берегу. (М. Г.) 2) Каждое утро, в шесть часов, я отправлялся на работы. (М. Г.) 3) Поздно вечером, то есть часов в одиннадцать, я пошёл гулять по липовой аллее бульвара.
(Л.) Нередко обособление или необособление таких обстоятельств зависит от того, придаёт ли им сам пишущий уточняющий смысл или не придаёт. Ср.: На лавке, (где именно?) у окна, сидел отец. (А. Н. Т.) — На лавке (какой?) у окна сидел отец. Реже уточняющими бывают обстоятельства образа действия, например: Во время сильных дождей она [речка] разливается по — весеннему, (как именно?) бурно и шумно, и тогда даёт себя знать. (Ч.) Прочитайте, выделите уточняющие обстоятельства. Объясните пунктуацию. 1) Вдоль камышей, под вётлами, плыли лодки. (А. Н. Т.) 2) Встали мы очень поздно, в девять часов. (Купр.) 3) Я остался здесь на неделю, то есть до воскресенья или до понедельника. (Гонч.)4) На покривившемся стогу уныло, по-сиротски, примостилась ворона.
(Фад.) 5) В море, у самой отмели, поблёскивают серебряные сельди. (М. Г.) Перепишите, расставляя знаки препинания. Уточняющие обстоятельства обозначьте. 1) Из лесу из-за дома лесничего чуть видного ребятам двигались люди повозки. 2) Уносятся вдаль к лесу звонкие молодые голоса поющие песню. 3) Она (Тоня] направилась было к прудам на старую каменоломню но остановилась заметив внизу у пруда взметнувшуюся удочку. 4) Батарейцы спали тут же у орудий.
5) В соседней деревушке на бугорке у школы в широкий круг собрались конники. 6) Внизу под мостом глубоко вздохнул паровоз выбросив из могучей груди рой золотых светляков. 7) Одиноко среди леса ютилась маленькая станция. 8) В километре от станции кончалась вполне готовая узкоколейка. Дальше километра на полтора на выровненном полотне лежали врытые в землю длинные поленища, словно поваленный ветром частокол. Это шпалы. Ещё дальше до самого косогора шла лишь ровная дорога.
9) Он радовался, что завтра уедет туда в большой город, где остались его друзья и дорогие его сердцу люди. Вокзал остался далеко в стороне вправо. 11) Поезд мчал его на юг к морю увозя от сырой дождливой осени к тёплым берегам Южного Крыма. 12) Внизу у нагромождённых кучей камней плещется море. 13) Далеко вверх в горы забирались игрушечные белые домики городских окраин. 14) Далеко почти на горизонте тёмной тучкой стлался дымчатый след парохода. (Н. А. Островский. «Как закалялась сталь».) Перепишите предложения, расставляя пропущенные знаки препинания. Обособленные обстоятельства обозначьте и укажите, почему они обособлены.
1) Впереди версты за две от обоза белели длинные невысокие амбары и домики с черепичными крышами; около домиков не видно было ни дворов ни деревьев. (Ч.) 2) Здесь в городе он [Левин] постоянно торопился… Там в деревне он, очевидно, зная себя на своём месте никуда не спешил и никогда не бывал не занят. (Л. Т.) 3) Несмотря на запрещение Печорина она [Бэла] вышла из крепости к речке. (Л.) 4) Измучена ли была у Казбича лошадь, или хуже наших, только несмотря на все его старания она не больно подавалась вперёд. (Л.) 5) Казак мой вопреки приказанию спал крепким сном держа ружьё обеими руками. (Л.) 6) К счастью, по причине неудачной охоты наши кони небыли измучены. (Л.) 7) Бульба по случаю приезда сыновей велел созвать всех сотников и весь полковой чин. (Г.) 8) Он [дедушка] проснулся в пятом часу пополудни и несмотря на палящий зной скоро захотел накушаться чаю. (Акс.) 9) Несносная лошадка поравнявшись с упряжными несмотря на все мои усилия остановилась так неожиданно что я перескочил с седла на шею и чуть не полетел. (Л. Т.) 10) Он [Сергей] схватил хлеб быстро поцеловал матери руку и несмотря на усталость возбуждённо глядя в темноту своими острыми глазами стал жевать эту чудесную пшеничную горбушку. (Ф.) 11) Несмотря на полярную ночь и жестокие ветры никто из зимовщиков не простудился и не заболел.
12) Теперь т. е. с наступлением летней жары вьючные хождения сделались далеко не так заманчивы, как весной. (Прж.) 881. Перепишите, расставляя недостающие знаки препинания. Объясните их употребление. Составьте схему выделенного предложения. Андрей Васильевич Коврин магистр ут..милея и р..строил себе нервы. Он (н..) лечился но как (то) вскользь за бутылкой вина поговорил с пр..ятелем доктором, и тот посоветовал ему провести весну и лето в деревне. (С) начал.. — это было в апреле — он поехал к себе в свою родную Ковринку и здесь прожил в уед..нении три недели; потом дождавшись хорошей дороги отправился на лошадях к своему бывшему опекуну и восп..тателю Песоцкому известному в России садоводу. Дом у Песоцкого был громадный с колоннами со львами на которых облупилась штукатурка и с фрачным лакеем у под..езда. Старинный парк угрюмый и строгий разбитый на английский манер тянулся чуть(ли) н.. на целую версту от дома до реки и здесь оканчивался обрывистым крутым глинистым берегом на котором росли сосны с обнажившимися корнями похожими на м..хнатые лапы; внизу нелюдимо бл..стела вода носились с жалобным писком кулики, и всегда тут было такое настроение что хотсадись и балладу пиши. Зато около самого дома во дворе и фруктовом саду было весело и жизнерадостно даже в дурную погоду.
Таких удивительных роз лилий камелий таких тюльпанов всевозможных цветов начиная с ярко-белого и кончая чёрным, как сажа, вообще такого богатства цветов Коврину (н..)случалось видеть н..где в другом месте. Коврин приехал к Песоцким вечером в десять часов. Таню и её отца Егора Семёновича он застал в большой тревоге. Ясное звёздное небо и термометр пророчили мороз с утра а между тем садовник Иван Карлыч уехал в город и положиться было (н..) (на)кого. (По А. П. Чехову.) § 77. СРАВНИТЕЛЬНЫЕ ОБОРОТЫ. Обстоятельства, выраженные сравнительными оборотами, начинающимися союзами как, словно, точно, будто, как будто, что, чем, нежели и др., выделяются запятыми, например; 1) С утра поползли серые, как дым, облака. (А. Н. Т.) 2) Морозило сильнее, чем с утра. (Г.) 3) Ночью лететь было безопаснее, нежели днём. (Перв.) Примечание. Сравнительные обороты, ставшие устойчивыми (фразеологическими) сочетаниями, запятыми не выделяются, например: дождь льёт как из ведра, бледен как смерть, покраснел как рак, боится как огня, летит как стрела, белый как полотно и т. д. 382. Прочитайте, укажите сравнительные обороты. Перепишите, расставляя пропущенные знаки препинания.
Сравнительные обороты подчеркните. При выполнении упражнения повторите § 63 н 74 (II, 5). 1) Как стройный тополь носился он (всадник] на буланом коне своём. (Г.) 2) В луга, вперёд и в стороны словно щупальца побрели дозорные. (А. Н. Т.) 3) Дорога гладка как водяная поверхность. (Фед.) 4) Двор как плац мощённый булыжником. (Пан.) 5) На Повороте в лицо студента вдруг пахнуло точно из глубокого погреба сырым холодком… Ноги ступали неслышно и мягко как по ковру. (Купр.) 6) Косой дождь гонимый сильным ветром лил как из ведра. (Л. Т.) 7) И скоро звонкой мостовой покроется спасённый город как будто кованой бронёй.
(П.) 8) Очи светятся будто две свечки. (П.) . . .Пропало всё что звук пустой и меркнет милой Тани младость. (П.) 10) Такие поэты как Лермонтов бывают строже к самим себе нежели самые строгие и взыскательные их критики. (Бел.) 11) Как добрый человек он [Левин! больше любил чем не любил людей. (Л. Т.) 12) Пишу это как читатель имеющий определённый вкус. (Ч.) Таруса вошла в историю нашего искусства как место плодотворного вдохновения. (Пауст.) 383. Перепишите, расставляя знаки препинания. Сделайте морфологический разбор выделенных слов. Размётнов задумался. Некоторое время они шли молча пр..даваясь воспом..нациям о далёком и близком прошлом о встречавшихся на их жизненном пути женщинах.
Макар Нагульнов р..здувал ноздри плотно сж..мал тонкие губы и шёл как в строю расправив плечи чётко печатая шаг. Всем видом своим он являл воплощённую (недоступность. Размётнов (же) (на)ходу то улыбался то отча..но взмахивал рукою то крутил свой светлый курчавый ус и как сытый кот жмурил глаза… Где (то) позади остался скрылся за изволоком Гремяч..й Лог и широкая глазом (не)охватишь степь погл..тила Давыдова. Всею грудью вдыхая хмельные зап..хи травы и (непросохшего чернозёма Давыдов долго смотрел на далёкую гряду могильных курганов. Чем (то) напомнили ему эти синеющие (едали курганы вздыб- Л..ные штормом волны Балтики… Потом рассе..но блуждающий взгляд его поймал в небе еле пр..метную точку. Чёрный степной орёл житель могильных курганов царственно величавый в своём одиночестве парил в холодном поднебесь..
медленно почти (не)заметно теряя на курганах высоту. Широкие тупые на концах (не) движно распростёртые крылья легко несли его там в подоблачной вышине и встречный ветер жадно обл..зывал и пр..жимал к могучему костистому телу чёрное тускло бл..стающее оперенье. (М. А. Шолохов. «Поднятая целина».) Вводные слова, обращения и междометия. 884. Разберите примеры, выделяя вводные слова, обращения и междометия. Укажите их роль в нашей речи. 1) Ты догадался, мой читатель, с кем бился доблестный Руслан. Чу! Вдруг раздался рога звон, и кто-то карлу вызывает. 3) Увы, ни камни ожерелья, ни сарафан, ни перлов ряд, ни песни лести и веселья её души не веселят.
4) Итак, домой пришед, Евгений стряхнул шинель, разделся, лёг. 5) С А. И. Швабриным, разумеется, виделся я каждый день. 6) Подруга дней моих суровых, голуб Ка дряхлая моя! Одна в глуши лесов сосновых давно, давно ты ждёшь меня. 7) Еду, еду в чистом поле; колокольчик динь-динь — динь. (Из произведений А. С. Пушкина.) § 78. ВВОДНЫЕ СЛОВА И ПРЕДЛОЖЕНИЯ. Вводные слова и вводные предложения выделяются запятыми: 1) Конечно, не один Евгений смятенье Тани видеть мог. (П.) В усадьбе, вероятно, все ещё спали. (Т.) 3) Мы с вами попутчики, кажется? (Л.) 4) Вы, я вижу, любите природу. (Т.) 5) Берег, как я уже сказал, был низкий, песчаный. (Арс.) Вводные предложения, имеющие характер дополнительных замечаний или пояснений к высказываемой мысли, выделяются скобками или, реже, тире: 1) Фролов простился со своими спутниками и пешком (тогда все в городе ходили пешком) направился к Смольному. (Н. Ник.) 2) Дубечня—так называлась наша первая станция—находилась в семнадцати верстах от города.
peregorodky-msk.ru
Том 7. Поднятая целина. Книга вторая читать онлайн
Том 7. Поднятая целина. Книга вторая
Глава V
В бригаду Давыдова провожал один Размётнов. Подвода была попутная: пахарям из кладовой колхоза отправляли харчи, семьи слали работавшим в бригаде смены белья и кое-что из одежонки.
Давыдов сидел на бричке, свесив ноги в обшарпанных, порыжелых сапогах, старчески горбясь и безучастно глядя по сторонам. Под накинутым внапашку пиджаком острыми углами выступали лопатки, он давно не подстригался, и крупные завитки черных волос сползали из-под сбитой на затылок кепки на смуглую широкую шею, на засаленный воротник пиджака. Что-то неприятное и жалкое было во всем его облике…
Глядя на него и морщась, как от сильной боли, Размётнов подумал: «Эк его выездила Лушка! Ну и проклятая же баба! Произвела парня — да какого! — так, что и поглядеть-то не на что! Вот она, любовь, до чего нашего брата доводит: был человеком, а стал хуже капустной кочерыжки».
Уж кому-кому, а Размётнову было доподлинно известно, «до чего доводит любовь». Вспомнил он Марину Пояркову, еще кое-что из пережитого, горестно вздохнул, но улыбнулся весело и пошел наведаться в сельсовет. На полпути ему встретился Макар Нагульнов. Как и всегда, сухой, подтянутый, немного щеголяющий безукоризненной военной выправкой, он молча протянул Размётнову руку, кивком головы указал на удалявшуюся вдоль улицы подводу.
— Видал, каков стал товарищ Давыдов?
— Что-то он похудел, — уклончиво ответил Размётнов.
— Я, когда на его положении был, тоже худел изо дня в день. А про него и говорить нечего — слабяк! Хоть кади да в гроб клади! Стоял же у меня на квартире, видал, что она за штука от ружья, на его глазах воевал с этой семейной контрой, и вот, пожалуйста, влип! Да ведь влип-то как! Поглядел я нынче на него, и, веришь, сердце кровью облилось: худой, всем виноватый какой-то, глаза — по сторонам, а штаны, ей-богу, на чем они у него, у бедного, держатся! На виду пропадает парень! Эту мою предбывшую супругу надо было ишо зимой подогнать под раскулачивание и проводить вместе с ее Тимошкой Рваным в холодные края. Может, хоть там у нее жару поубавилось бы.
— А я думал, что ты не знаешь…
— Ха! «Не знаешь»! Все знают, а я не знаю? Глаза прижмурил? Да по мне — черт с ней, с кем бы она ни путалась, но ты, подлюка, мне Давыдова не трожь, не губи моего товарища дорогого! Вот как стоит вопрос на данный момент!
— Предупредил бы его. Чего ты молчал?
— Да мне же неловко было предупреждать! Чего доброго, он бы мог подумать, что я из ревности его отговариваю или ишо тому подобное. А вот почему ты, сторонний в этом деле человек, молчал? Почему ты не сделал ему строгого предупреждения?
— С выговором? — улыбнулся Размётнов.
— Выговор он в другом месте себе заработает, если будет ходить опустя рукава. Но нам с тобой надо, Андрей, его по-товарищески остеречь, ждать дольше нельзя. Лушка — это такой змий, что с нею он не только до мировой революции не доживет, но и вовсе может скопытиться. Или скоротечную чахотку наживет, или ишо какой-нибудь тому подобный сифилис раздобудет, того и жди! Я, когда от нее избавился, так вроде заново на свет народился: никаких венерических болезней не боюсь, великолепно а́нглийский язык изучаю, и много тут достиг своим умом, безо всяких учителей, и партийные дела веду в порядке, и от другой работы чуром не отгораживаюсь. Словом, при моем холостом положении и руки и ноги у меня свободные и голова светлая. А с нею жил — водки не пил, а каждый день как с похмелья. Бабы для нас, революционеров, — это, братец ты мой, чистый опиум для народа! Я бы эту изречению в устав вписал ядреными буквами, чтобы всякий партийный, каждый настоящий коммунист и сочувствующий эту великую изречению каждый день перед сном и утром натощак по три раза читал. Вот тогда бы ни один черт не попал в такой переплет, как сейчас наш дорогой товарищ Давыдов. Да ты сам вспомни, Андрей, сколько хороших людей пострадало в жизни от этого проклятого бабьего семени! Не счесть! Сколько из-за них растрат, сколько через них пьяниц образовалось, сколько выговоров по партийной линии хорошим ребятам за них повлепили, сколько из-за них народу по тюрьмам сидит — одна кошмарная жуткость!
Размётнов задумался. Некоторое время они шли молча, предаваясь воспоминаниям о далеком и близком прошлом, о встречавшихся на их жизненном пути женщинах. Макар Нагульнов раздувал ноздри, плотно сжимал тонкие губы и шел, как в строю, расправив плечи, четко печатая шаг. Всем видом своим он являл воплощенную недоступность. Размётнов же на ходу то улыбался, то отчаянно взмахивал рукою, то крутил свой светлый курчавый ус и, как сытый кот, жмурил глаза, а иногда, очевидно при особо ярком воспоминании то о той, то о другой женщине, только крякал, словно выпивал изрядную чарку водки, и тогда между длительными паузами невразумительно восклицал:
— Ну и ну! Ох и баба! Вот это да! Ишь ты, проклятущая!..
* * *
Где-то позади остался, скрылся за изволоком Гремячий Лог, и широкая — глазом не окинешь — степь поглотила Давыдова. Всей грудью вдыхая хмельные запахи травы и непросохшего чернозема, Давыдов долго смотрел на далекую гряду могильных курганов. Чем-то напомнили ему эти синеющие вдали курганы вздыбленные штормом волны Балтики, и он, не в силах побороть внезапно нахлынувшую на сердце сладкую грусть, тяжело вздохнул и отвел вдруг увлажнившиеся глаза… Потом рассеянно блуждающий взгляд его поймал в небе еле приметную точку. Черный степной орел — житель могильных курганов — царственно величавый в своем одиночестве, парил в холодном поднебесье, медленно, почти незаметно теряя на кругах высоту. Широкие, тупые на концах, недвижно распростертые крылья легко несли его там, в подоблачной вышине, а встречный ветер жадно облизывал и прижимал к могучему костистому телу черное, тускло блистающее оперенье. Когда он, слегка кренясь на разворотах, устремлялся на восток, солнечные лучи светили ему снизу и навстречу, и тогда Давыдову казалось, что по белесому подбою орлиных крыльев мечутся белые искры, то мгновенно вспыхивая, то угасая.
…Степь без конца и края. Древние курганы в голубой дымке. Черный орел в небе. Мягкий шелест стелющейся под ветром травы… Маленьким и затерянным в этих огромных просторах почувствовал себя Давыдов, тоскливо оглядывая томящую своей бесконечностью степь. Мелкими и ничтожными показались ему в эти минуты и его любовь к Лушке, и горечь разлуки, и несбывшееся желание повидаться с ней… Чувство одиночества и оторванности от всего живого мира тяжко овладело им. Нечто похожее испытывал он давным-давно, когда приходилось по ночам стоять на корабле «впередсмотрящим». Как страшно давно это было! Как в старом, полузабытом сне…
Ощутимее пригревало солнце. Сильнее дул мягкий южный ветер. Незаметно для самого себя Давыдов склонил голову и задремал, тихо раскачиваясь на ухабах и неровностях заброшенной степной дороги.
13Загрузка...
bookocean.net
Читать онлайн книгу Поднятая целина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 28 страниц]
Назад к карточке книгиСпокойно постукивая огрызком карандаша по столу, Макар сказал:
– То и мужчинское дело, куда пошлет партия. Скажут мне, допустим: иди, Нагульнов, рубить контре головы, – с радостью пойду! Скажут: иди подбивать картошку, – без радости, но пойду. Скажут: иди в доярки, коров доить, – зубами скрипну, а все равно пойду! Буду эту пропащую коровенку тягать за дойки из стороны в сторону, но уж как умею, а доить ее, проклятую, буду!
Разметнов, немного поостывший, развеселился:
– Как раз с твоими лапами корову доить. Да ты ее в два счета свалишь!
– Свалю – опять подыму, а доить буду до победного конца, пока последнюю каплю молока из нее не выцежу. Понятно? – И, не дожидаясь ответа, раздумчиво продолжал: – Ты об этом деле подумай, Андрюха, и не особенно гордись своим мужчинством и казачеством. Наша партийная честь не в этом заключается, я так понимаю. Вот надысь еду в район, новому секретарю показаться, по дороге встречаю тубянского секретаря ячейки Филонова, спрашивает он меня: «Куда путь держишь, не в райком?» В райком, говорю. «К-новому секретарю?» К нему, говорю. «Ну, так сворачивай на наш покос, он там». И указывает плетью влево от дороги. Гляжу: там покос идет вовсю, шесть лобогреек ходят. Вы что, спрашиваю, очертели, так рано косить? А он говорит: «У нас там не трава, а гольный бурьян и прочий чертополох, вот и порешили его скосить на силос». Спрашиваю: сами порешили? Отвечает он мне: «Нет, секретарь вчера приехал, оглядел все наши поля, на этот бурьян напхнулся, ну, и задает вопрос нам: что будем с бурьяном делать? Мы сказали, что запашем его под пары, а он засмеялся и говорит: мол, запахать – дело слабоумное, а на силос его скосить – будет умнее».
Макар помолчал, испытующе глядя на Разметнова.
– Видал ты его? – нетерпеливо спросил Разметнов.
– А как же! Свернул в сторону, проехал километра два – стоят две брички; какой-то дедок кашу на огневище мастерит; здоровый, как бугай, мордатый парень лежит под бричкой, пятки чешет и мух веточкой отгоняет. На секретаря не похож: босой лежит, и морда – как решето. Спросил про секретаря – парень ухмыльнулся. «Он, говорит, с утра меня на лобогрейке сменил, вон он гоняет по степи, скидывает». Спешился я, привязал коня к бричке, иду к косарям. Прошла первая лобогрейка, на ней дед сидит в соломенной шляпе, в порватой, сопрелой от пота рубахе и в холщовых портках, измазанных коломазью. Ясное дело – не секретарь. На второй сидит молодой стриженный парень, без рубахи, от пота весь будто маслом облитый, блестит на солнце, как палаш. Ясное дело, думаю, не секретарь. Секретарь не будет без рубахи на косилке ездить. Глянул вдоль гона, а остальные все тоже без рубах! Вот это номер, разберись тут, какой из них секретарь! Думал, что по интеллигентному обличью угадаю, всех мимо себя пропустил, – так, будь ты проклят, и не узнал! Все до половины растелешенные, все одинаковые, как, медные пятаки, а на лбу не написано, кто из них секретарь. Вот тебе и интеллигентное обличье! Оказались все интеллигентами. Остриги ты наголо самого волосатого попа и пусти его в баню, где солдаты купаются, – найдешь ты этого попа? Так и тут.
– Ты, Макарушка, леригиозных особов не касайся: грех! – несмело попросил дед Щукарь, хранивший до этого полное молчание.
Макар метнул в его сторону гневный взгляд, продолжал:
– Вернулся к бричкам, спрашиваю у парня: какой из косарей секретарь? А он, дура мордатая, говорит, что секретарь, дескать, без рубахи. Я ему и говорю: ты протри гляделки, тебе их мухи засидели, на косилках, кроме деда, все без рубах. Он вылез из-под брички, протер свои щелочки да как засмеется! Я глянул и тоже засмеялся: пока я к бричкам возвращался, дед тоже снял с себя рубаху и шляпу, режет впереди всех в одних портках, лысиной посверкивает, а седую бороду у него ветром аж на спину заносит. Прямо как лебедь по бурьяну плывет. Ну, вот это, думаю, да! Моду какую городскую им секретарь райкома привез – голышом по степи мотаться, и даже трухлявого деда на такую неприличию соблазнил. Подвел меня к ним мордатый, показал секретаря. Я – к нему, иду сбоку косилки, представляюсь, говорю, что ехал в райком с ним знакомиться, а он засмеялся, остановил лошадей, говорит: «Садись, правь лошадьми, будем косить и тем временем познакомимся с тобой, товарищ Нагульнов». Согнал я хлопца, какой лошадьми правил, со стульца, сел на его место, тронул лошадей. Ну, пока четыре гона проехали, познакомились… Мировой парень! Таких секретарей у нас ишо не было. «Я, говорит, покажу вам, как на Ставропольщине работают! У вас на штанах лампасы носят, а у нас чище косят», – и смеется. Это, говорю ему, ишо поглядим, кто лучше будет управляться: хвалюн – нахвалится, горюн – нагорюется. Обо всем понемногу расспросил, а потом говорит: «Езжай домой, товарищ Нагульнов, вскорости я у вас буду».
– Что же он ишо говорил? – с живостью спросил Разметнов.
– Больше ничего такого особенного. Да, ишо спросил про Хопрова: активист он был или нет? Какой там, говорю ему, активист, – слезы, а не активист.
– А он что?
– Спрашивает: за что же, дескать, его убили да ишо вместе с женой? Мало ли, говорю, за что могли кулаки убить. Не угодил им, вот и убили.
– Что же он?
– Пожевал губами, будто яблоко-кислицу съел, и этак – то ли сказал, то ли покашлял: «гм, гм», а сказать вразумительного ничего не сказал.
– Откуда же он про Хопровых наслышанный?
– А чума его знает. В районном ГПУ ему сообщили, не иначе.
Разметнов молча выкурил еще одну папироску. Он о чем-то так сосредоточенно думал, что даже забыл, с какой целью приходил к Нагульнову. Прощаясь и с улыбкой глядя прямо в глаза Макару, сказал:
– Все в голове стало на место! Завтра чуть свет иду в первую бригаду. Можешь не беспокоиться, Макар, спину свою на прополке я жалеть не буду. А ты мне к воскресенью пол-литры водки выставишь, так и знай!
– Выставлю, и разопьем вместе, ежели будешь хорошо полоть. Только топай завтра пораньше, подавай бабам пример, как надо выходить на работу. Ну, в час добрый! – пожелал Макар и снова углубился в чтение.
Около полуночи в нерушимой тишине, стоявшей над хутором, они с дедом Щукарем торжественно прослушали первых петухов, порознь восторгаясь их слаженным пением.
– Как в архирейском соборе! – сюсюкая от полноты чувства, благоговейно прошептал Щукарь.
– Как в конном строю! – сказал Макар, мечтательно глядя на закопченное стекло лампы.
Так зародилось это удивительное и необычайное увлечение, за которое вскоре Макар едва не поплатился жизнью.
5
В бригаду Давыдова провожал один Разметнов. Подвода была попутная: пахарям из кладовой колхоза отправляли харчи, семьи слали работавшим в бригаде смены белья и кое-что из одежонки.
Давыдов сидел на бричке, свесив ноги в обшарпанных, порыжелых сапогах, старчески горбясь и безучастно глядя по сторонам. Под накинутым внапашку пиджаком острыми углами выступали лопатки, он давно не подстригался, и крупные завитки черных волос сползали из-под сбитой на затылок кепки на смуглую широкую шею, на засаленный воротник пиджака. Что-то неприятное и жалкое было во всем его облике.
Глядя на него и морщась, как от сильной боли, Разметнов подумал: «Эк его выездила Лушка! Ну и проклятая же баба! Произвела парня – да какого! – так, что и поглядеть-то не на что! Вот она, любовь, до чего нашего брата доводит: был человеком, а стал хуже капустной кочерыжки».
Уж кому-кому, а Разметнову было доподлинно известно, «до чего доводит любовь». Вспомнил он Марину Пояркову, еще кое-что из пережитого, горестно вздохнул, но улыбнулся весело и пошел наведаться в сельсовет. На полпути ему встретился Макар Нагульнов. Как и всегда, сухой, подтянутый, немного щеголяющий безукоризненной военной выправкой, он молча протянул Разметнову руку, кивком головы указал на удалявшуюся вдоль улицы подводу.
– Видал, каков стал товарищ Давыдов?
– Что-то он похудел, – уклончиво ответил Разметнов.
– Я, когда на его положении был, тоже худел изо дня в день. А про него и говорить нечего – слабяк! Хоть кади да в гроб клади. Стоял же у меня на квартире, видал, что она за штука от ружья, на его глазах воевал с этой семейной контрой, и вот, пожалуйста, влип! Да ведь влип-то как! Поглядел я нынче на него, и, веришь, сердце кровью облилось: худой, всем виноватый какой-то, глаза – по сторонам, а штаны, ей-богу, на чем они у него, у бедного держатся! На виду пропадает парень! Эту мою предбывшую супругу надо было ишо зимой подогнать под раскулачивание и проводить вместе с ее Тимошкой Рваным в холодные края. Может, хоть там у нее жару поубавилось бы.
– А я думал, что ты не знаешь…
– Ха! «Не знаешь»! Все знают, а я не знаю? Глаза прижмурил? Да по мне – черт с ней, с кем бы она ни путалась, но ты, подлюка, мне Давыдова не трожь, не губи моего товарища дорогого! Вот как стоит вопрос на данный момент!
– Предупредил бы его. Чего ты молчал?
– Да мне же неловко было предупреждать! Чего доброго, он бы мог подумать, что я из ревности его отговариваю или ишо тому подобное. А вот почему ты, сторонний в этом деле человек, молчал? Почему ты не сделал ему строгого предупреждения?
– С выговором? – улыбнулся Разметнов.
– Выговор он в другом месте себе заработает, если будет ходить спустя рукава. Но нам с тобой надо, Андрей, его по-товарищески остеречь, ждать дольше нельзя. Лушка – это такой змий, что с нею он не только до мировой революции не доживет, но и вовсе может скопытиться. Или скоротечную чахотку наживет, или ишо какой-нибудь тому подобный сифилис раздобудет, того и жди! Я, когда от нее избавился, так вроде заново на свет народился: никаких венерических болезней не боюсь, великолепно английский язык изучаю, и много тут достиг своим умом, безо всяких учителей, и партийные дела веду в порядке, и от другой работы чуром не отгораживаюсь. Словом, при моем холостом положении и руки и ноги у меня свободные и голова светлая. А с нею жил – водки не пил, а каждый день как с похмелья. Бабы для нас, революционеров, – это, братец ты мой, чистый опиум для народа! Я бы эту изречению в устав вписал ядреными буквами, чтобы всякий партийный, каждый настоящий коммунист и сочувствующий эту великую изречению каждый день перед сном и утром натощак по три раза читал. Вот тогда бы ни один черт не попал в такой переплет, как сейчас наш дорогой товарищ Давыдов. Да ты сам вспомни, Андрей, сколько хороших людей пострадало в жизни от этого проклятого бабьего семени! Не счесть! Сколько из-за них растрат, сколько через них пьяниц образовалось, сколько выговоров по партийной линии хорошим ребятам за них повлепили, сколь из-за них народу по тюрьмам сидит – одна кошмарная жуткость!
Разметнов задумался. Некоторое время они шли молча, предаваясь воспоминаниям о далеком и близком прошлом, о встречавшихся на их жизненном пути женщинах. Макар Нагульнов раздувал ноздри, плотно сжимал тонкие губы и шел, как в строю, расправив плечи, четко печатая шаг. Всем видом своим он являл воплощенную недоступность. Разметнов же на ходу то улыбался, то отчаянно взмахивал рукою, то крутил свой светлый курчавый ус и, как сытый кот, жмурил глаза, а иногда, очевидно при особо ярком воспоминании то о той, то о другой женщине, только крякал, словно выпивал изрядную чарку водки, и тогда между длительными паузами невразумительно восклицал:
– Ну и ну! Ох и баба! Вот это да! Ишь ты, проклятущая!..
Где-то позади остался, скрылся за изволоком Гремячий Лог, и широкая – глазом не окинешь – степь поглотила Давыдова. Всей грудью вдыхая хмельные запахи травы и непросохшего чернозема, Давыдов долго смотрел на далекую гряду могильных курганов. Чем-то напомнили ему эти синеющие вдали курганы вздыбленные штормом волны Балтики, и он, не в силах побороть внезапно нахлынувшую на сердце сладкую грусть, тяжело вздохнул и отвел вдруг увлажнившиеся глаза… Потом рассеянно блуждающий взгляд его поймал в небе еле приметную точку. Черный степной орел – житель могильных курганов – царственно величавый в своем одиночестве, парил в холодном поднебесье, медленно, почти незаметно теряя на кругах высоту. Широкие, тупые на концах, неподвижно распростертые крылья легко несли его там, в подоблачной вышине, а встречный ветер жадно облизывал и прижимал к могучему костистому телу черное, тускло блистающее оперенье. Когда он, слегка кренясь на разворотах, устремлялся на восток, солнечные лучи светили ему снизу и навстречу, и тогда Давыдову казалось, что по белесому подбою орлиных крыльев мечутся белые искры, то мгновенно вспыхивая, то угасая.
…Степь без конца и края. Древние курганы в голубой дымке. Черный орел в небе. Мягкий шелест стелющейся под ветром травы… Маленьким и затерянным в этих огромных просторах почувствовал себя Давыдов, тоскливо оглядывая томящую своей бесконечностью степь. Мелкими и ничтожными показались ему в эти минуты и его любовь к Лушке, и горечь разлуки, и несбывшееся желание повидаться с ней… Чувство одиночества и оторванности от всего живого мира тяжко овладело им. Нечто похожее испытывал он давным-давно, когда приходилось по ночам стоять на корабле «впередсмотрящим». Как страшно давно это было! Как в старом, полузабытом сне…
Ощутимее пригревало солнце. Сильнее дул мягкий южный ветер. Незаметно для самого себя Давыдов склонил голову и задремал, тихо раскачиваясь на ухабах и неровностях заброшенной степной дороги.
Лошаденки попались ему захудалые, возница – пожилой колхозник Иван Аржанов – молчаливый и, по общему мнению в хуторе, слегка придурковатый. Он сильно прижеливал недавно порученных ему лошадей, а потому почти всю дорогу до полевого стана бригады они тащились таким нудным и тихим шагом, что на полпути Давыдов, очнувшись от дремоты, не выдержал, сурово спросил:
– Ты что, дядя Иван, горшки на ярмарку везешь? Боишься побить? Почему все время шагом едешь?
Аржанов, отвернувшись, долго молчал, потом ответил скрипучим голосом:
– Я знаю, какой «горшок» я везу, но хоть ты и председатель колхоза, а без толку скакать меня не заставишь, шалишь, брат!
– Кто же говорит – «без толку»? Но ты хоть под горку тронь их рысцой! Не клажу везешь, считай, порожняком едешь, факт!
После длительного молчания Аржанов неохотно сказал:
– Животная сама знает, когда ей шагом идти, когда рысью бечь.
Давыдов начал не на шутку сердиться. Уже не скрывая возмущения, он воскликнул:
– Вот это лихо! А ты для чего? Для чего тебе вожжи в руки даны? Для чего ты на повозке место просиживаешь? А ну-ка, давай сюда вожжи!
Уже явно охотнее Аржанов ответил:
– Вожжи мне в руки даны для того, чтобы править лошадьми, чтобы они шли туда, куда надо, а не туда, куда не надо. А ежели тебе не нравится, что я с тобой рядом сижу и место просиживаю, я могу слезть и идти возле брички пешком, но в твои руки вожжей не отдам, шалишь, брат!
– Это почему же ты не отдашь? – спросил Давыдов, тщетно пытаясь заглянуть в лицо упорно не желавшему смотреть на него вознице.
– А ты свои вожжи в мои руки отдашь?
– Какие вожжи? – не понял сразу Давыдов.
– А такие! У тебя же от всего колхоза вожжи в руках, тебе народ доверил всем хозяйством нашего колхоза править. Отдашь ты мне эти вожжи? Не отдашь, небось, скажешь: «Шалишь, дядя!» Вот так и я: я же не прошу твои вожжи? Не проси и ты мои!
Давыдов весело фыркнул. От недавней злости его не осталось и следа.
– Ну, а если, скажем, пожар в хуторе случится, ты и с бочкой воды будешь ехать такими же позорными темпами? – спросил он, уже с интересом ожидая ответа.
– На пожар таких, как я, с бочками не посылают…
И тут-то, глядя сбоку на Аржанова, Давыдов впервые увидел у него где-то ниже обветренной, шелушащейся скулы мелкие морщины сдержанной улыбки.
– А каких же посылают, по-твоему?
– Таких, как ты да Макар Нагульнов.
– Это почему же?
– А вы только двое в хуторе любите шибко ездить и сами вскачь живете…
Давыдов рассмеялся от всей души, хлопая себя по коленям и запрокидывая голову. Еще не отдышавшись от смеха, он спросил:
– Значит, если на самом деле пожар случится, только нам с Макаром и тушить его?
– Нет, зачем же! Вам с Макаром только воду возить, на лошадях во весь опор скакать, чтобы мыло с них во все стороны шмотьями летело, а тушить будем мы, колхозники, – кто с ведром, кто с багром, кто с топором… А распоряжаться на пожаре будет Разметнов, больше некому…
«Вот тебе и дядя с придурью!» – с искренним изумлением подумал Давыдов. После минутного молчания он спросил:
– Почему же ты именно Разметнова в пожарные начальники определил?
– Умный ты парень, а недогадливый, – уже откровенно посмеиваясь, ответил Аржанов. – Кто как живет, тому такая и должность на пожаре должна быть определенная, по его нраву, словом. Вот вы с Макаром вскачь живете, ни днем, ни ночью спокою вам нету, и другим этого спокою не даете, стало быть, вам, как самым проворным и мотовитым, только воду подвозить без задержки; без воды пожара не потушишь, так я говорю? Андрюшка Разметнов – этот рыском живет, внатруску, лишнего не перебежит и не переступит, пока ему кнута не покажешь… Значит, что ему остается делать при его атаманском звании? Руки в бока – и распоряжаться, шуметь, бестолочь устраивать, под ногами у людей путаться. А мы, народ то есть, живем пока потихоньку, пока шагом живем, нам и надо без лишней сутолоки и поспешки дело делать, пожар тушить…
Давыдов хлопнул ладонью по спине Аржанова, повернул его к себе и близки увидел хитро смеющиеся глаза и доброе забородатевшее лицо. Сдержанно улыбаясь, Давыдов сказал:
– А ты, дядя Иван, оказывается, гусь!
– Ну, и ты тоже, Давыдов, гусь не из последних! – весело отозвался тот.
Они по-прежнему тащились шагом, но Давыдов, уверившись в том, что все его старания ни к чему не приведут, уже не торопил Аржанова.
Он то соскакивал с повозки и шел рядом, то снова садился. Разговаривая о колхозных делах и обо всем понемногу, Давыдов все больше убеждался в мнении, что возница его – человек отнюдь не ущербленного ума; обо всем он рассуждал толково и здраво, но ко всякому явлению и оценке его подходил с какой-то своей, особой и необычной меркой.
Уже когда показался вдали полевой стан и возле него тончайшей прядкой закурчавился дымок бригадной кухни, Давыдов спросил:
– Нет, всерьез, дядя Иван, так всю жизнь ты шагом и ездишь на лошадях?
– Так и езжу.
– Что же ты мне раньше не сказал про такую твою странность? Я бы с тобой не поехал, факт!
– А чего ради я бы заранее себя хвалил? Вот ты и сам увидал мою езду. Один раз проедешь со мной, в другой – не захочешь.
– С чего же это тебе так подеялось? – усмехнулся Давыдов.
Вместо прямого ответа Аржанов уклончиво сказал:
– У меня сосед в старое время был, плотник, запойный. Руки золотые, а сам запойный. Держится, держится, а потом, как только рюмку понюхает, и пошел чертить на месяц! Все с себя, милый человек, пропивал, до нитки!
– Ну?
– Ну, а сын его и капли в рот не берет.
– А ты без притчей, попроще.
– Проще некуда, милый человек. У меня покойный родитель лихой был охотник, а ишо лише – наездник. На действительной службе в полку всегда первые призы забирал по скачке, по рубке и по джигитовке. Вернулся с действительной – на станишных скачках каждый год призы схватывал. Хоть он и родный отец, а вредный человек был, царство ему небесное! Задатный был, форсистый казачок… Бывало, каждое утро гвоздь в печке на огне нагреет и усы на этом гвозде закручивает. Любил перед народом покрасоваться, а особенно перед бабами… А верхи ездил как! Не дай и не приведи господь! Надо ему, допустим, в станицу по делу смотаться, вот он выводит своего служивского коня из конюшни, подседлает его и – с места в намет! Разгонит его по двору, пересигнет через плетень, только вихорь за ним вьется. Рысью или шагом сроду не ездил. До станицы двадцать четыре версты – наметом и оттуда так же. Любил он из лихости зайцев верхом заскакивать. Заметь, не волков, а зайцев! Выгонит где-нибудь из бурьяна этого зайчишку, отожмет от буерака, догонит и либо арапником засечет, либо конем стопчет. Сколько раз он падал на всем скаку и увечился, а забаву свою не бросал. Ну и перевел лошадей в хозяйстве. На моей памяти шесть коней изничтожил: какого насмерть загонит, какого на ноги посадит. Разорил нас с матерью вчистую! В одну зиму два коня под ним убились насмерть. Споткнется на всем скаку, вдарился об мерзлую землю – и готов! Глядим – отец пеши идет, седло несет на плече. Мать, бывало, так и заголосит по-мертвому, а отцу хоть бы что! Отлежится дня три, покряхтит, и ишо не успеют синяки у него на тебе оттухнуть, а он уже опять собирается на охоту…
– Лошади разбивались насмерть, а как же он мог уцелеть?
– Лошадь – животная тяжелая. Она, когда падает на скаку, через голову раза три перевернется, пока земли достанет. А отцу – что? Он стремена выпустит и летит с нее ласточкой. Ну, вдарится, полежит без памяти, сколько ему требуется, чтобы очухаться, а потом встанет и командируется домой пешком. Отважным был, черт! И кость у него была, как из железа клепанная.
– Силен был парень! – с восхищением сказал Давыдов.
– Силен-то силен, но нашлась и на него чужая сила…
– А что?
– Убили его наши хуторские казаки.
– За что же это? – закуривая, спросил заинтересованный Давыдов.
– Дай и мне папироску, милый человек.
– Да ведь ты же не куришь, дядя Иван?
– Так-то, всурьез, я не курю, а кое-когда балуюсь. А тут вспомнил эту старую историю, и что-то во рту стало сухо и солоно… За что, спрашиваешь, убили его? Заслужил, значит…
– Но все-таки?
– За бабу убили, за полюбовницу его. Она была замужняя. Ну, муж ее прознал про это дело. Один на один он с отцом побоялся сходиться: отец был ростом небольшой, но ужасно сильный. Тогда муж отцовой любушки подговорил двух своих родных братьев. Дело было на масленицу. Втроем они ночью подкараулили на речке отца… Господь-милостивец, как они его били? Кольями били и каким-то железом… Когда утром отца принесли домой, он был ишо без памяти и весь черный, как чугун. Всю ночь без памяти на льду пролежал. Должно быть, ему не легко было, а? На льду-то! Через неделю начал разговаривать и понимать начал, что ему говорят. Словом, пришел в себя. А с кровати два месяца не вставал, кровью харкал и разговаривал потихонечку-потихонечку. Вся середка у него была отбита. Друзья приходили его проведывать, допытывались: «Кто тебя бил, Федор? Скажи, а мы…» А он молчит и только потихоньку улыбается, поведет глазом и, когда мать выйдет, скажет шепотом: «Не помню, братцы. Многим мужьям я виноватый».
Мать, бывало, до скольких разов станет перед ним на колени, просит: «Родный мой Федюшка, скажи хоть мне: кто тебя убивал? Скажи, ради Христа, чтобы я знала, за чью погибель мне молиться!» Но отец положит ей руку на голову, как дитю, гладит ее волосы и говорит: «Не знаю – кто. Темно было, не угадал. Сзади по голове вдарили, сбили с ног, не успел разглядеть, кто меня на льду пестовал…» Или так же тихонько улыбнется и скажет ей: «Охота тебе, моя касатушка, старое вспоминать? Мой грех – мой и ответ…» Призвали попа исповедовать его, и попу он ничего не сказал. Ужасный твердый был человек!
– А откуда ты знаешь, что он попу не сказал?
– А я под кроватью лежал, подслушивал. Мать заставила. «Лезь, говорит, Ванятка, под кровать, послушай, может, он батюшке назовет своих убивцев». Но только отец ничего про них не сказал. Разов пять на поповы вопросы он сказал: «Грешен, батюшка», – а потом спрашивает: «А что, отец Митрий, на том свете кони бывают?» Поп, как видно, испугался, часто так говорит: «Что ты, что ты, раб божий Федор! Какие там могут быть лошади! Ты о спасении души думай!» Долго он отца совестил и уговаривал, отец все молчал, а потом сказал: «Говоришь, нету там коней? Жалко! А то бы я там в табунщики определился… А ежели нету, так мне и делать на том свете нечего. Не буду умирать, вот тебе и весь сказ!» Поп наспех причастил его и ушел дюже недовольный, очень дюже злой. Я рассказал матери все, что слышал; она заплакала и говорит: «Грешником жил, грешником и помрет кормилец наш!»
Весною – снег уже стаял – отец поднялся, дня два походил по хате, а на третий, гляжу, он надевает ватный сюртук и папаху, говорит мне: «Пойди, Ванятка, подседлай мне кобыленку». У нас к этому времени в хозяйстве осталась одна кобылка-трехлетка. Мать услыхала, что он сказал, и – в слезы: «Куда ты гож, Федя, сейчас верхи ездить? Ты на ногах еле держишься! Ежели сам себя не жалеешь, так хоть меня с детишками пожалей!» А он засмеялся и говорит: «Я же, мать, сроду в жизни шагом не ездил. Дай мне хоть перед смертью в седле посидеть и хоть разок по двору шажком проехать. Я только по двору круга два проеду и – в хату».
Пошел я, подседлал кобылку, подвел к крыльцу. Мать вывела отца под руку. Два месяца он не брился, и в нашей темной хатенке не видно было, как он переменился обличьем… Глянул я на него при солнышке, и закипела во мне горючая слеза! Два месяца назад отец был черный как ворон, а теперь борода отросла наполовину седая и усы тоже, а волосы на песиках44 Висках.
[Закрыть] стали вовсе белые, как снег… Ежели бы он не улыбался какой-то замученной улыбкой, – я, может, и не заплакал бы, а тут никак не мог сдержаться… Взял он у меня повод, за гриву ухватился, а левая рука у него была перебитая, только недавно срослась. Хотел я его поддержать, но он не свелел. Ужасный гордый был человек! Слабости своей и то стыдился. Понятно, хотелось ему, как и раньше, птицей взлететь на седло, но не вышло… Поднялся он на стремени, а левая рука подвела, разжались пальцы, и вдарился он навзничь, прямо спиной об землю… Внесли мы с матерью его в хату. Ежели раньше он только кашлял кровью, то теперь уже она пошла у него из глотки цевкой. Мать до вечера от корыта не отходила, не успевала красные полотенца замывать. Призвали попа. В ночь он его пособоровал, но до чего же ужасный крепкий человек был! Только на третьи сутки после соборования перед вечером затосковал, заметался по кровати, а потом вскочил, глядит на мать мутными, но веселыми глазами и говорит: «После соборования, говорят, нельзя босыми ногами на землю становиться, но я постою хоть трошки… Я по этой земле много исходил и изъездил, и мне уходить с нее прямо-таки жалко… Мать, дай мне рученьку твою, она в этой жизни много поработала…»
Мать подошла, взяла его за руку. Он прилег на спину, помолчал, а потом почти шепотом сказал: «И слез она по моей вине вытерла не мало…» – отвернулся лицом к стенке и помер, пошел на тот свет угоднику Власию конские табуны стеречь…
Очевидно подавленный воспоминаниями, Аржанов надолго замолчал. Давыдов покашлял, спросил:
– Слушай, дядя Иван, а почем ты знаешь, что твоего отца бил муж этой… ну, одним словом, этой его женщины… и братья мужа? Или это твои предположения? Догадки?
– Какие там догадки! Отец сам мне сказал за день до смерти.
Давыдов даже слегка приподнялся на бричке:
– Как – сказал?
– Очень даже просто сказал. Утром мать пошла корову доить, я сидел за столом, перед школой уроки доучивал, слышу – отец шепчет: «Ванятка, подойди ко мне». Я подошел. Он шепчет: «Нагнись ко мне ниже». Я нагнулся. Он говорит потихоньку: «Вот что, сынок, тебе уже тринадцатый год идет, ты после меня останешься за хозяина, запомни: били меня Аверьян Архипов и два его брата, Афанасий и Сергей-косой. Ежели бы они убили меня сразу, – я бы на них сердца не держал. Об этом я их и просил там, на речке, пока был в памяти. Но Аверьян мне сказал: „Не будет тебе легкой смерти, гад! Поживи калекой, поглотай свою кровицу вволю, всласть, а потом издыхай!“ Вот за это я на Аверьяна сердце держу. Смерть у меня в головах стоит, а сердце на него все равно держу! Сейчас ты маленький, а вырастешь большой – вспомни про мои муки и убей Аверьяна! Об чем я тебе сказал, никому не говори – ни матери, никому на свете. Побожись, что не скажешь». Я побожился, глаза были сухие, и поцеловал отцов нательный крест…
– Фу-ты, черт, прямо как у черкесов на Кавказе в старое время! – воскликнул Давыдов, взволнованный рассказом Аржанова.
– У черкесов – сердце, а у русских заместо сердца камушки, что ли? Люди, милый человек, все одинаковые.
– Что же дальше? – нетерпеливо спросил Давыдов.
– Похоронили отца. Пришел я с кладбища, стал в горнице спиной к притолоке и провел над головой черточку карандашом Каждый месяц я измерял свой рост, отмечался: все скорее хотел стать большим, чтобы стукнуть Аверьяна… И вот стал я в доме хозяином, а было в ту пору мне двенадцать лет, и, кроме меня, было у матери нас ишо семеро детей, мал мала меньше. Мать после смерти отца стала часто прихварывать, и, боже мой, сколько нужды и горя пришлось нам хлебнуть! Какой бы отец непутевый ни был, но он умел погулять, умел и поработать. Для кое-каких других он был поганым человеком, а нам, детишкам и матери, – свой, родной: он нас кормил, одевал и обувал, из-за нас он с весны до осени в поле хрип гнул… Узковаты были у меня тогда плечи и жидка хребтина, а пришлось нести на себе все хозяйство и работать, как взрослому казаку. При отце нас четверо бегало в школу, а после его смерти пришлось всем школу бросить. Нюрку – сестренку десяти лет – я вместо матери приспособил стряпать и корову доить, младшие братишки помогали мне по хозяйству. Но я не забывал каждый месяц отмечаться у притолоки. Однако рос я в тот год тупо – горе и нуждишка не давали мне настоящего росту. А за Аверьяном следил, как волчонок за птицей из камыша. Каждый шаг его мне был известный; куда он пошел, куда поехал, – я все знал…
Бывало, сверстники мои по воскресеньям всякие игры устраивают, а мне некогда, я в доме старший. По будням они в школу идут, а я на базу скотину убираю… Обидно мне было до горючих слез за такую мою горькую жизню! И стал я помалу сторониться своих дружков-одногодков, нелюдимым стал, молчу, как камень, на народе не хочу бывать… Тогда по хутору стали про меня говорить, что, мол, Ванька Аржанов того, малость с придурью, умом тронутый. «Проклятые! – думал я. – Вас бы в мою шкуру! Поумнели бы вы от такой жизни, как моя?» И тут я вовсе сненавидел своих хуторных; ни на кого глядеть не могу!.. Дай, милый человек, мне ишо одну папироску.
Аржанов неумело взял папироску. Пальцы его заметно дрожали. Он долго прикуривал от папиросы Давыдова, закрыв глаза, смешно топыря губы и громко чмокая.
– А как же Аверьян?
– А что этому Аверьяну? Жил, как хотел. Простить жене любовь моего отца не мог, бил ее смертно, так и вогнал в могилу через год. Под осень женился на другой, на молоденькой девке с нашего же хутора. «Ну, – подумал я тогда, – недолго ты, Аверьян, поживешь с молодой женой…»
Потихоньку от матери начал я копить деньжонки, а осенью, вместо того чтобы ехать на ближнюю ссыпку, я один поехал в Калач, продал там воз пшеницы и на базаре с рук купил одноствольное ружье и десять штук патронов к нему. На обратном пути попробовал ружье, загубил три патрона. Погано било ружьишко: пистонку разбивал боек не сразу, из трех вышло две осечки, только третий патрон вдарил. Схоронил я дома это ружье под застреху в сарае, никому про свою покупку не сказал. И вот начал я Аверьяна подстерегать… Долго у меня ничего не получалось. То люди помешают, то ишо какая причина не укажет мне стукнуть его. А своего я все-таки дождался! Главное, не хотелось мне его в хуторе убивать, вот в чем была загвоздка! На первый день покрова поехал он в станицу на ярмарку, поехал один, без жены. Узнал я, что он один поехал, и перекрестился, а то бы пришлось обоих их бить. Полтора суток я не жрал, не пил, не спал, караулил его возле дороги в яру. Жарко молился я в этом яру, просил бога, чтобы Аверьян возвращался из станицы один, а не в компании с хуторными казаками. И господь-милостивец внял моей ребячьей молитве! Под вечер на другой день гляжу – едет Аверьян один. А до этого сколько подвод я пропустил, сколько разов у меня сердце хлопало, когда казалось издали, что это Аверьяновы кони бегут по дороге… Поравнялся он со мной, и тут я выскочил из яра, сказал: «Слазь, дядя Аверьян, и молись богу!» Он побелел, как стенка, и остановил лошадей. Рослый был и здоровый казачина, а что он мог со мной поделать? У меня же в руках ружье. Крикнул он мне: «Ты что это, змееныш, удумал?» Я ему говорю: «Слазь и становись на колени! Сейчас узнаешь, что я удумал». Отважный он был, вражина! Сигнул с брички и кинулся ко мне с голыми руками… Близко я его напустил, вот как до этой бурьянины, и вдарил в упор…
Назад к карточке книги "Поднятая целина"itexts.net
Михаил Шолохов. Поднятая целина - Стало быть, рок мне судил и Скифию тоже увидеть
yckazantip.livejournal.com
