Мы шли рядом бунин: «Мы рядом шли, но на меня…»

И Бунин стих «Мы шли рядом» 💕 — текст и анализ произведения о рождении любви

Стих Ивана Бунина, анализ Дмитрия Кубракова

Текст

Мы рядом шли, но на меня
Уже взглянуть ты не решалась,
И в ветре мартовского дня
Пустая наша речь терялась.

Белели стужей облака
Сквозь сад, где падали капели,
Бледна была твоя щека
И, как цветы, глаза синели.

Уже полураскрытых уст
Я избегал касаться взглядом,
И был еще блаженно пуст
Тот дивный мир, где шли мы рядом.

1917 год.

💕 Прекрасным примером искренней любовной лирики является стихотворение Бунина «Мы рядом шли», которое посвящено нежным отношениям с Верой Муромцевой, будущей второй женой поэта. Стих написан в 1917 году, когда первый неудачный брак Ивана Алексеевича остался далеко позади и полным ходом развивались новые отношения.

Иван и Вера

Первая жена Бунина, Анна Цакни, имела греческое происхождение, была более чем материально обеспечена, но с ней жизнь не сложилась. Их отношения вспыхнули ярко, но также ярко погасли (по крайней мере, с одной из сторон), последним дуновением на свечу стала трагическая гибель их совместного сына, который умер в 1905 году от скарлатины.

💕 С Верой Иван пересекся в 1906 году на литературном вечере в доме писателя Зайцева, куда также пришла девушка, дружившая с хозяйкой дома. В 1907 году они уже вместе уехали в путешествие, став жить, как пара, но официально отношения не могли оформить, так как Цакни не давала развода, да и Бунин сильно не настаивал, не желая совершить вторую семейную ошибку.

Иван и Вера повенчались только после отъезда Бунина из России в 1922 году, а шафером на их свадьбе был Александр Куприн.

Анализ трех катренов

☝ Стихотворение отписывает милоту отношений Муромцевой и Бунина в период их романтических встреч, когда сердце девушки было уже отдано Ивану, а последний только готовил ключи для двери своей души и наслаждался чистотой отношений.

Первый катрен описывает картину умиления, когда пара гуляет по весеннему саду, их пустая речь не значит ничего, но близость рук, губ и глаз бесценна. Она не решалась взглянуть на него в истоме девичьей стеснительности, а ветер подхватывал их слова и разносил по парку, как добычу весны.

Мы рядом шли, но на меня
Уже взглянуть ты не решалась…

Под небесным сводом белых облаков, в первой зелени сада, где орошала землю весенняя капель, щеки девушки были бледны от сокровенности момента, зато в глазах собралась вся синь весны, и они буквально источали верность, преданность и любовь.

Бледна была твоя щека
И, как цветы, глаза синели…

👀 Лирический герой, за образом которого хорошо заметен сам Бунин, боялся даже посмотреть на полуоткрытые уста девушки и наслаждался блаженной пустотой всего окружающего мира, в котором ныне существовали только Он и Она.

И был еще блаженно пуст
Тот дивный мир, где шли мы рядом… .

Заметим, что в первой строфе девушка боялась смотреть на героя, а в третьей уже он избегает взгляда на её уста, что говорит о единстве душ, им хорошо даже без изучения на лицах друг друга эмоций, без пристального поиска в глазах ответа на свои вопросы – им все понятно.

Итог от филолога

☝ Стихотворение написано в жанре любовной лирики и имеет три авторские строфы-катрена, строки которых связаны между собой перекрестной рифмовкой (меня решалась – дня – терялась), где видим открытые и закрытые рифмы.

Композиция кольцевая, главная тема стиха – это искренность чувств влюбленных, когда светлый облик их отношений ещё ничто не омрачает, мир дует ветрами и шумит листьями деревьев только для них.

Из инструментария поэта, из средств выразительности отметим:

• ✔ Анафору (уже).
• ✔ Метафоры (уст касаться взглядом, речь терялась).
• ✔ Эпитеты (дивный мир, пустая речь, полураскрытые уста, глаза синели).
• ✔ Инверсии (белели облака, шли мы).
• ✔ Сравнение («как цветы, глаза синели»).

💕 Стих описывает момент блаженства лирического героя, который счастлив и ценит каждую секунду этого момента. Ещё один эпизод счастья Бунин описывает в произведении «И цветы, и шмели», которое написано через год, в 1918 году. Рекомендуем его прочесть.

Читает Иван Распопов

ТОП русской поэзии

• 💔 Анна Ахматова
• 🍷 Александр Блок
• 👀 Борис Пастернак
• ☝ Владимир Маяковский
• ✨ Зинаида Гиппиус
• ✔ Иосиф Бродский
• 🩸 Николай Гумилёв
• 💕 Николай Заболоцкий
• 😢 Марина Цветаева
• 🩸 Осип Мандельштам
• 💕 Сергей Есенин
• 🍂 Иван Бунин
• 📝 Федор Тютчев
• ✨ Игорь Северянин
• 👼 Константин Бальмонт
• 💕 Афанасий Фет

Иван Бунин ~ Мы рядом шли, но на меня…

Перейти к содержимому

• Об авторе
• Недавние публикации

Бунин Иван Алексеевич (1870-1953)

Знаменитый писатель и поэт, первый русский обладатель Нобелевской премии по литературе (1933). Академик Санкт-Петербургской Академии наук.

Бунин Иван Алексеевич (1870-1953) недавно публиковал (посмотреть все)

«Мы рядом шли, но на меня…»
Иван Бунин

~~~*~~~~*~~~~*~~~~*~~~~
Мы рядом шли, но на меня
Уже взглянуть ты не решалась,
И в ветре мартовского дня
Пустая наша речь терялась.

Белели стужей облака
Сквозь сад, где падали капели,
Бледна была твоя щека
И, как цветы, глаза синели.

Уже полураскрытых уст
Я избегал касаться взглядом,
И был еще блаженно пуст
Тот дивный мир, где шли мы рядом.

28 сентября 1917

После неудачного брака Иван Бунин дал сам себе обещание, что больше никогда не будет пытаться создать семью. Однако уже в 1906 году он влюбился в Веру Муромцеву, которая стала супругой поэта лишь через 16 лет. Вспоминая тот непростой период взаимоотношений с юной барышней, которая тайно была влюблена в Бунина еще со времен учебы в гимназии, автор в 1917 году написал стихотворение «Мы рядом шли, но на меня…». Это произведение посвящено началу бурного и очень красивого романа поэта, и ему удалось с удивительной точностью передать те ощущения, которые испытывают двое людей, только начинающие осознавать взаимную привязанность.

Тот день, когда Вера Муромцева обратила на себя внимание Бунина, поэт запомнил с удивительной точностью и спустя годы сумел воспроизвести каждую мелочь. «Мы рядом шли, но на меня уже взглянуть ты не решалась», — пишет автор, отмечая, что смущение его избранницы было вызвано симпатией. Пауза в беседе между двумя молодыми людьми в тот момент была просто недопустима, поэтому, как подмечает Бунин, «в ветре мартовского дня пустая речь наша терялась». Неловкость, помноженная на желание ускорить события, тем не менее, не помешала автору отметить, что «бледна была твоя щека и как цветы глаза синели». О том, что именно в тот момент испытывала его спутница, Бунину оставалось лишь догадываться. Но по неуловимым жестам и фразам, которые теперь уже трактовались поэтом совсем по-другому, он вдруг осознал, что мир наполняется для него совершенно новым смыслом.

Это открытие и обрадовало, и испугало Бунина одновременно. Чтобы понять, почему так произошло, нужно обратиться к прошлому поэта, который однажды уже пережил глубокое чувство к женщине и был разочарован не только ее непостоянством, но и своеволием. Плюс ко всему, ребенок, родившийся в этом союзе, вскоре умер, и это стало еще одним потрясением для Бунина. Именно по этой причине он больше не хотел верить в то, что может быть по-настоящему счастлив. Но – жизнь упорно твердила ему об этом. И тот восхитительный момент, когда чувства только зарождаются, но еще не произнесены самые важные слова, произвел на Бунина неизгладимое впечатление. Он поймал себя на мысли, то тоже избегает смотреть на девушку, которая находится от него на расстоянии вытянутой руки. И – радуется тому, что «был еще блаженно пуст тот дивный мир, где шли мы рядом», потому что не может поверить в собственное счастье.

Ещё публикации по теме

Вам может быть интересно

Adblock
detector

Исаак Бабель | Культура России в памятниках

Памятники писателям

28 октября 2015 russianmonuments Оставить комментарий

Щелкните фото для увеличения .

Сегодня я настроился на эту небольшую экскурсию, перечитав пост в Facebook, который многие мои друзья опубликовали в последние дни. Видите ли, я сам выпущу немного желчи, прежде чем все это закончится, так что мы можем превратить все это в путешествие по разбитой дороге. Собственно, начну со своих обид. Они связаны с этим памятником, открытым московским скульптором Александром Бургановым в 19 году.95 по случаю 125-летия со дня рождения Ивана Бунина в Воронеже. (По этому случаю этот скверик, расположенный на пересечении улиц Плехановской и Орджоникидзе, прямо перед местным областным судом, был переименован в площадь Бунина.)
Бурганов — вездесущий московский скульптор. Похоже, он хороший друг этого урода московской культуры Зураба Церетели, потому что никто после самого Церетели, похоже, не получает столько заказов на пощечину памятников, как Бурганов. Работы последнего — как и многих «официальных» российских «публичных» художников, в том числе Церетели и гнусного художника советских времен Ильи Глазунова — упрощены и карикатурны. Посмотрите здесь на лицо Бунина; вы нигде не увидите функцию, которая не является общей. Есть обязательные атрибуты — борода, скулы, уши, нос, усы, — но они выглядят так, будто взяты из той детской игры, в которую мы играли, помните? тот, с пластиковыми частями тела и лица, которые вы сложили вместе на гладкой поверхности, чтобы создать разные образы человека? Посмотрите на усы и бороду на втором фото ниже — они там наклеены как пластиковые полоски. Вы почти подозреваете, что если бы Бурганов получил более прибыльное задание, пока он работал над этим, он мог бы просто использовать базовую тушу и налепить на нее различные функции, чтобы иметь быстрый оборот.
Собака, как нам говорит русская Википедия, символизирует изоляцию и угасание дворянского сословия в России… Какого черта? Я вам скажу, что, по моему мнению, здесь делает собака: Бурганов закончил скульптуру (или, по крайней мере, рисунок и модель) с одним лишь Буниным, сидящим рядом, и он понял: святой Моисей! это скучно! Как раз в этот момент к Бурганову подбежала собака и лизнула ему руку, или он услышал вдалеке собачий лай — и, вуаля! памятник был спасен. Вроде, как бы, что-то вроде. Это похоже на то, когда театральный режиссер не знает, как закончить сцену, и поэтому просто увеличивает громкость музыки. Собака похожа на шику. Он сыплет блестящей пылью вам в глаза, чтобы вы не слишком задумывались о том, как банально выглядит Бунин. Слышно, как люди подходят к памятнику:
МУЖЧИНА: Ой! Разве он не милый?
ЖЕНЩИНА: Кучи-кучи-ку!
МУЖЧИНА: Посмотрите, как он потягивается! Вот, позвольте мне потереть ему задницу!
ЖЕНЩИНА: Кто здесь этот парень?
МУЖЧИНА: Не знаю. Какая разница?
Ладно, я придумал детали, но не суть. Этот памятник умудряется быть помпезным и пресным одновременно. Это, конечно, достижение, хотя и не то, что вы ищете в своем паблик-арте.
Но хватит об этом. Вернусь к Бунину.

Первоисточник не знаю, но поэт Андрей Пермяков 23 октября разместил в Facebook информационную диаграмму об Иване Бунине, которая действительно разошлась по кругу. По состоянию на полдень 28 октября им «лайкнули» почти 1700 раз и им «поделились» почти 200 раз. (Для справки, я прилагаю снимок экрана после последней фотографии ниже.) На этой диаграмме показаны 16 неприятных комментариев, которые Бунин, 1933 лауреата Нобелевской премии в области литературы выступили с прославленными коллегами.
Исаак Бабель был «одним из самых презренных еретиков».
Александр Блок был «невыносимо поэтическим поэтом», который «морочит публику тарабарщиной».
Владимир Набоков был «шарлатаном и фразером (часто просто косноязычным)».
Михаил Кузьмин был «педерастом с полуголым лбом и траурным лицом, разрисованным, как труп проститутки».
Михаил Волошин был «толстым кудрявым эстетом».
Из тех буниных, что разгребают угли, великий поэт-экспериментатор Велемир Хлебников, по-видимому, неплохо отделался от оскорблений: он был «немного угрюмый юноша, молчаливый, может быть, с похмелья, но по крайней мере не притворяющийся с похмелья».
Об Андрее Белом: «О его обезьяньих фуриях и говорить нечего».
Про Леонида Андреева («пьяный трагик») и Максима Горького («чудовищный халтурщик»).
Из 16 целей только две женщины. Не знаю, значит ли это, что Бунин больше ценил писательниц или меньше. В любом случае:
Марину Цветаеву выделяют за «нескончаемый, пожизненный поток диких слов и звуков в ее стихах».
Зинаида Гиппиус была просто «необыкновенно отталкивающей гарпией».
И подумать только, что человек, столь буйный личностью, страстью и мнением, должен быть приговорен вечно сидеть перед зданием суда в своем родном городе с пустым, пустым выражением лица, затмеваемый собакой.
Бог действует чудесным образом.

Александр БлокАлександр БургановАндрей БелыйАндрей ПермяковИлья ГлазуновИсаак БабельИван БунинЛеонид АндреевМарина ЦветаеваМаксим ГорькийМихаил КузьминМихаил ВолошинВелемир ХлебниковВладимир НабоковЗинаида ГиппиусЗураб Церетели

Архитектура

19 июня 2015 г. russianmonuments 2 комментария

Нажмите на фото для увеличения .

Какого черта он здесь делает? Ну, некоторых величайших художников России преследовали здесь, в подвале или других местах. Некоторых, а может и многих, здесь пытали или расстреливали. Это здание — образно и по сути — положило конец карьере и/или жизни многих величайших, талантливейших граждан России.
Здание построено в 189 г.8 для размещения Всероссийской страховой компании. После революции оно было передано государству и передано первой из многих организаций, чьим делом с тех пор было шпионить и вмешиваться в жизнь людей дома в России и за границей. (Давайте не будем слишком откровенничать по этому поводу — у США есть ЦРУ и ФБР, чтобы делать то же самое в Штатах и ​​для них.) Что касается организации, занимающей здание на Лубянской площади с 1918 года, то сокращений было много: ЧК, ГПУ, ОГПУ, НКВД, КГБ и теперь, в наше время, ФСБ. Роза под любым другим названием… Все они были той или иной версией того, что часто называют тайной полицией.
Те, кто проходит через двери этого заведения не по своей воле, составляют удивительный список – Всеволод Мейерхольд, Исаак Бабель, Николай Эрдман, Александр Солженицын, Александр Зиновьев и многие другие. Это место, где 12 августа 1952 года состоялась так называемая Ночь убитых поэтов. В ту ночь в подвале были расстреляны тринадцать евреев, некоторые из которых – писатели или переводчики – Дэвид Хофштейн, Лейб Квитко, Давид Бергельсон, Леон Тальми и Чайка Островская. Среди других были журналист, историк, юрист и редактор. Один из них, Вениамин Зускин, театральный режиссер и актер, был давним партнером великого актера Соломона Михоэлса в Московском государственном еврейском театре. Михоэлс был убит в 1948 организацией, занимающей это здание, хотя они сделали ему одолжение, убив его на обочине дороги под Минском, а не в грязном подвале.
В течение многих лет было принято говорить, что Мейерхольда расстреляли здесь однажды ночью, а затем бросили в безымянную могилу. Однако недавно я видел информацию, предполагающую, что все было еще хуже. Сейчас существует версия, берущая свое начало из официальных архивов, что Мейерхольда перед смертью замучили, сломав ему один за другим все пальцы, а затем утопили в нечистотах. Звучит неправдоподобно? я бы не стал сбрасывать со счетов. Одним из источников, публикующих эту версию, является сайт So They’ll Remember.
Согласно книге Патрика М. О’Нила Великие писатели мира: ХХ век Солженицын был избит здесь, прежде чем приговорен к восьми годам каторжных работ.
Я обычно не цитирую статьи из англоязычной Википедии, потому что вы можете получить к ним доступ самостоятельно, если вам это интересно. Но этот рассказ об аресте Бабеля 15 мая 1939 года гражданской женой Бабеля Антониной Пирожковой заслуживает более подробного рассмотрения. Цитата из воспоминаний Пирожковой, На его стороне (1996). На их московскую квартиру прибыли оперативники, и она фактически привела их к нему на дачу, где писатель был взят под стражу. Пирожкова подхватывает рассказ:
“ В машине один из мужчин сидел сзади вместе со мной и Бабелем, а другой сидел впереди с водителем. «Хуже всего то, что моя мама не будет получать мои письма», а потом он долго молчал. Я не мог сказать ни слова. Бабель спросил у сидевшего рядом с ним тайного полицейского: «Значит, ты мало спишь, да?» И даже рассмеялся. Когда мы подъезжали к Москве, я сказал Бабелю: «Я буду ждать тебя, как будто ты уехал в Одессу… только писем не будет…» Он ответил: «Прошу тебя смотри, чтобы ребенок не был несчастен». … В этот момент человек, сидевший рядом с Бабелем, сказал мне: «Мы не имеем никаких претензий к тебе». Мы поехали в Лубянскую тюрьму и через ворота. Машина остановилась перед массивной закрытой дверью, за которой стояли двое часовых. Бабель крепко поцеловал меня и сказал: «Когда-нибудь мы увидимся…» И, не оглядываясь, вышел из машины и прошел в ту дверь ».

Именно здесь во время допроса Николай Эрдман сделал один из моих любимых комментариев. Его и его друга и соавтора Владимира Масса обвинили в написании антисоветских небылиц. Эрдман в подписанном им «признании» от 15 октября 1933 года сказал: «… Наконец, я признал и признаю, что несу ответственность и за небылицы антисоветского характера, которых я сам (или в тандеме с Массой) не писать, но которые были имитацией того жанра, который мы с Массом создали вместе ».
Прочтите это пару раз и дайте понять. Эрдман «признает», что не писал небылицы, за которые его арестовали, — это просто имитации. Однако они являются имитациями жанра, созданного им и его другом Владимиром Массом. Так что басни он не писал, он просто создал жанр, в котором басни не писались.
Так вот, Николай Эрдман был абсолютным мастером комического парадокса. Мне все равно, как он был напуган в ту ночь — даже если он не смеялся про себя, когда невежественный следователь записывал эту фразу и отдавал ее на подпись Эрдману, он определенно ценил ту чушь, которую только что помог превратить в официальную. документ. Цитирую этот архивный документ из книги Верните мне свободу! , составлено и отредактировано из фондов Лубянского архива Владимиром Колязиным.
Позвольте мне одно короткое личное замечание. Однажды я шел по дождливой Москве. Я начал свой путь с Библиотеки иностранной литературы в районе Таганки, а направился в центральный театр, не помню в какой. У меня было много времени, и поэтому, вместо того, чтобы ехать на метро, ​​как обычно, я всю дорогу шел пешком. Как я уже сказал, шел дождь, и временами шел сильный дождь, с сильными порывами ветра. Это случилось снова, когда я приблизился к центру города. Я поставил свой зонт перед собой, как будто это был щит, опустил голову и просто пахал, глядя на свои ноги, когда они делали один шаг вперед – влево/вправо, влево/вправо. Я ничего не видел вокруг себя и не знал, где конкретно нахожусь. Внезапно я начал чувствовать себя неловко. Я мог поклясться, что мое правое плечо начало гореть снаружи на правом предплечье. Они были откровенно горячими. Я даже потер правое предплечье левой рукой, пытаясь облегчить неприятное ощущение. Горение длилось несколько долгих секунд, и, наконец, этого хватило, чтобы я остановился и огляделся. Я не мог понять, что происходит. Когда я поднял зонт и посмотрел, я увидел, что стою рядом с той мрачной серой стеной, которую вы видите на всех фотографиях, размещенных здесь сегодня, кроме одной. Я был на полпути (воображая, что иду справа налево на этих фотографиях), вероятно, сразу за высоким двухэтажным главным входом. Я был ошеломлен, когда увидел, где я был. И я сразу же поверил, что ощущаю остаточный страх, злость, отчаяние и ужас всех тех, кого пытали и убивали в подвале этого здания на протяжении десятилетий. Я не великий мистик, но до сих пор никогда не сомневался в этом заключении. Это здание, стены которого видели несказанные и невыразимые ужасы. Этот ужас заложен в кирпичах и камнях бывшей штаб-квартиры страховой компании. Я ощутил это на своей шкуре.

Александр СолженицынАнтонина ПирожковаИсаак БабельНиколай ЭрдманВладимир МассаВсеволод Мейерхольд

Ищи:

Введите адрес электронной почты, чтобы подписаться на этот блог и получать уведомления о новых сообщениях по электронной почте.

Адрес электронной почты:

Присоединяйтесь к 113 другим подписчикам

Следите за русской культурой в Достопримечательности на WordPress.com

Для этого слайд-шоу требуется JavaScript.

Короткометражный рассказ — Весенний вечер

На святой Фоминой неделе, в ясный вечер, едва оттененный розой, в ту чарующую пору, когда земля только что освободилась от снега, когда в степных дуплах, под молодыми голыми дубами, еще лежит серый затвердевший снег, в одном селе Елецкой губернии старый нищий ходил из дома в дом, — шапки у него, конечно, не было, а через плечо висел длинный полотняный бумажник.

Эта деревня была большой, но тихой, лежавшей далеко среди полей. К тому же вечер выдался тихий. Рядом с затопленным, глинистым прудом не было никого, чьих пределов не было бы видно; ни на равнине, где в тени хижин и стогов шел этот старик. Голова у него была лысая, но все еще черноволосая; в руке он держал длинный ореховый посох и был похож на примитивного епископа. Общие были ясного, ярко-зеленого цвета; воздух освежался; пруд, вогнуто-полный, по тону мерцающего телесного цвета, был слегка малиновым, и в нем была какая-то красота, несмотря на бутылочно-зеленую глыбу льда, покрытую ржавым навозом, которая еще плавала в нем. Где-то на другом берегу, тепло и ласково освещенный низко лежащим солнцем — где-то далеко, казалось, — плакал ребенок, заблудившийся за какой-то печью или амбаром, и его жалобный, монотонный плач был не неприятно для слуха в вечернем свете.⁠ ⁠… Но люди вокруг были не слишком щедры на милостыню.

Там, на въезде в деревню, у старого, зажиточного хутора, где вековые дубы, покрытые грачьими гнездами, стояли за трехкомнатной избой из темно-красного кирпича, молодой сероглазый замужняя женщина что-то дала, но и это было пустяком. Она стояла у каменного порога среди высыхающей весенней трясины на протоптанной тропинке, держа на руках хорошенькую девочку, в глазках которой не было и тени ума; на ребенке была лоскутная шапочка, и, прижимая ее к себе, женщина танцевала, топая босыми ногами, и, поворачиваясь, ватная юбка вздувалась.

«Вот старик; Я тебе дам тебя положить в его бумажник, — говорила она сквозь зубы, впиваясь губами в девчачьи щечки:

«Я собираюсь танцевать

Так и будет скрипеть пол.⁠ ⁠…”

И, повернувшись, совсем кругом, переменила голос на звонкий, кокетливый тон, видимо подражательный кому-то:

«Старик, старик, тебе не нужна девочка?»

Девушка ничуть не испугалась; она спокойно сосала круглую печеньку, и мать стала всячески уговаривать девочку отдать ее подошедшему улыбающемуся нищему:

«Дай ему, мой малыш, дай ему; ибо мы с тобой все, совсем одни на всей этой ферме; так что милостыню подать нечем. ⁠ ⁠…»

И девочка невозмутимо протянула свою короткую ручонку, сжимая в кулачке смоченное слюной печенье. И нищий, улыбаясь качая головой на чужое счастье, взял его и жевал на ходу.

Он легко держал свою палку наготове, когда шел; то был бы злой, рычащий сторожевой пес, который сворачивался клубочком под твоими ногами — и, подкатившись вплотную к тебе, вдруг замолкал; а то желтая, пуховая гончая свирепо рвала землю и подбрасывала ее задними ногами, становясь около стога сена и рыча, рыча и задыхаясь, с огненными глазами. нищий смиренно кланялся и слегка постукивал посохом по раме. Но часто на этот стук никто не реагировал; многие еще сеяли, пахали, многие были в поле. И душа его, душа исконно крестьянина, даже радовалась втайне: народ в поле⁠ ⁠… это время, которое кормит весь год⁠ ⁠… не время для нищих.⁠ ⁠… И в иногда по ту сторону стекол, о которые стучал нищий, сидела, наклонившись, на скамье белокурая крестьянка с ребенком на руках у груди. Через жалкое маленькое окошко она казалась очень большой. Нисколько не смущаясь того, что нищий мог видеть ее мягкую грудь, белую, как пшеничная мука, она отмахивалась от него большой рукой, усыпанной серебряными кольцами, а младенец, не выпуская изо рта сладкую соску, лежал назад и глядел на нее своими темными ясными глазами, сильно почесывая свои босые растопыренные ножки, все в розовых от блошиных укусов точках. «Бог даст тебе милостыню, не сердись на нас», — спокойно говорила баба. Что же до старух, то каждая из них мучительно морщила лицо, неизбежно высовываясь и долго жалуясь, постоянно повторяя, что она была бы рада, как только может быть рада подать милостыню, но ничего не было⁠ ⁠…все были в полях⁠ ⁠… и давать без спроса она боялась⁠ – ей, старухе, и так давно откусили голову⁠ ⁠… Нищий согласился бы с ней , говорил бы: «Ну, прости меня, ради бога», — и шел бы дальше.

В этот день он сделал тридцать верст9 и ничуть не утомился; только ноги онемели, помутнели и стали шататься. Его длинный мешок был наполовину заполнен корками и всякой всячиной; а под залатанным длинным пальто, с узким поясом и длинной юбкой, под тулупом и сильно поношенной кофтой, под облегающей его рубашкой, на его распятии давно висел амулет, в который были вшиты девяносто два рубля купюрами. И душа его была спокойна. Конечно, он был старый, худой, весь обветренный — рот сжался, пересох, пока весь не почернел; его нос был как кость; шея вся в морщинах, похожих на трещины, перекрещивающихся одна в другую, как будто шея из пробки. Но он по-прежнему был бодр. Его глаза, которые когда-то были черными, теперь воспалились и затуманились тонкой катарактой; но все-таки они могли видеть не только залитый водой пруд, но и розоватый оттенок на его дальнем берегу, и даже ясное, бледное небо. Воздух становился свежее; громче, но как будто еще издалека донесся удаляющийся крик ребенка; в воздухе пахло леденящей травой.⁠ ⁠… Два голубя вместе взлетели над крышами, упали на глинистый берег пруда и, подняв головку, стали пить.⁠ ⁠… Совсем немного раньше, на заброшенной ферме у большой дороги, какие-то женщины расщедрились и дали ему большой кусок ситца и пару хороших брюк, — о, можно сказать, как новые; их сделал себе молодой парень из их хозяйства, но его задавило в яме, в каменоломне, где мужики глину копали. Вот шел нищий и размышлял: расстаться с ними или надеть на себя, а те, что были на нем, — которые, правда, уже не слишком прилично выкинули, — выбросить на краю какого-нибудь поля?

Дойдя до конца села, он вошел в коротенький переулок, выводивший в степь. И в глаза ему заглянуло многолучевое ясное апрельское солнце, уходящее далеко за равнину, за серые залежи и только что вспаханные поля яровой пшеницы. В самом конце села, на повороте протоптанной, блестящей дороги, ведущей к той далекой скромной деревушке, где нищий думал переночевать, стояла новая изба, небольшая, с хорошей крышей из новой солома, которая была лимонного цвета и напоминала хорошо причесанную голову. В стороне от всех здесь поселился человек с женой год назад⁠ — стружка да щепка до сих пор валяется кое-где. Они были бережливой, работящей, приятной парой и продавали водку потихоньку. И вот нищий направился прямо к этой хижине — была возможность продать новые штаны ее владельцу — и, кроме того, он любил только войти в нее; он нравился ему тем, что как будто жил какой-то особенной жизнью, совсем своей, тихой и размеренной, стоя в конце, ведущем из деревни, и глядел своими ясными оконцами на закат солнца, пока жаворонки заканчивали свой песня в леденящем воздухе. Возле глухой стены, выходившей в переулок, лежала тень, но передняя стена была веселой. Прошлой осенью его владелец посадил под оконцами три куста акации. Теперь они пустили корни и были уже опушены желтоватой зеленью нежной, как у ивы. Обогнув их, нищий прошел через прихожую в главную комнату.

Сначала, после захода солнца, он ничего не видел, хотя солнце смотрело и сюда, освещая плывущий над столом голубой прозрачный дым, стоявший под висящей жестяной лампой. Чтобы выиграть время, пока глаза его привыкнут, он долго кланялся и крестился в сторону новой мишурой, висевшей в углу. Потом он положил свою сумку и свой посох на пол около двери и разглядел крупного мужика в лаптях и рваном тулупе, сидевшего спиной к двери, на табурете около стола; хорошо одетую хозяйку он увидел сидящей на скамейке.

— Благословение Господне с вами, — сказал он вполголоса, еще раз кланяясь. «Поздравления с только что прошедшим праздником».

Он хотел спеть пасхалку «Христос Воскресе», но почувствовал, что это будет не к месту, и задумался:

«Ну, кажется, хозяина нет дома. ⁠ ⁠… Как жаль».

Хозяйка была совсем недурная, с очень стройной талией, с белыми руками — точно не простая баба. Она была, как всегда, в парадном платье; в жемчужном ожерелье, в блузке из бязи, с тонкими рукавами-буфами, в фартуке, вышитом красным и синим, в юбке из шерсти цвета индиго в терракотовую клетку, и в полусапожках, грубых, но хорошо сшитых и сделаны, чтобы соответствовать ноге, их каблуки обуты в сталь. Наклонив опрятную голову и ясное лицо, она вышивала мужу кофточку. Когда нищий поздоровался с ней, она подняла свои пристальные, но не блестящие глаза, бросила на него пристальный взгляд и дружелюбно кивнула. Потом с легким вздохом отложила работу, ловко воткнула в нее иголку, подошла к печи, цокая полусапожками по деревянному полу и покачиваясь боками, и взяла бутылочку водки и толстую чашечку. с синими полосками из маленького шкафчика.

— Я, однако, устал⁠ ⁠… — сказал нищий, как бы разговаривая сам с собой, — и извиняясь за водку, и потому, что его смутило молчание мужика, не обернувшегося к нему. .

Тихонько ступая лаптями, смиренно обходя его, нищий сел на другую табуретку, в противоположном углу стола. Что касается хозяйки, то она поставила перед ним чашку и бутылочку и вернулась к своей работе. Тогда этот дюжий, оборванный сын степей тяжело поднял голову — перед ним стоял целый зеленоватый демиджон — и, сузив глаза, устремил взор на своего скромного бутылочного товарища. Возможно, он просто притворялся пустяком; но все же лицо его было воспалено; глаза его были пьяны, наполнены тусклым блеском опьянения; губы, размякшие и дряблые, были полуоткрыты, как в лихорадке, — видно, это был не первый день его загула. И нищий немного осторожничал и осторожно стал наполнять свою чашку. «Ведь теперь и он свое выпьет, и я свое выпью. ⁠ ⁠… Это трактир, и мы друг другу не мешаем», — думал он. Он поднял голову, и его туманно-черные глаза цвета спелого терновника, как и все лицо его, огрубевшее и обветрившееся от степи, были лишены всякого выражения.

«Где ты бродил?» — грубо и безумно спросил мужик. — Ты пришел воровать, раз все люди в полях?

«Почему я должен воровать?» — спокойно и кротко ответил нищий. «У меня было шестеро собственных детей, собственный дом и имущество.⁠ ⁠…»

«Ты слеп и слеп, но не бойся, много перышек и веток ты унес в свое гнездо!»

«Почему ты так говоришь? Я трудился изо всех сил в течение десяти лет на кварцевых рудниках.⁠ ⁠…»

«Это не работает. Это.⁠ ⁠…»

— Да что ты лишнего, — сказала хозяйка, не возвышая голоса, не поднимая ресниц, и откусила нитку. «Я не слушаю ничего неприличного. Я еще не слышала этого от своего мужа.

«Ну, сойдет; Я больше не буду этого делать⁠ ⁠… леди! сказал мужик. — Простите меня… Я ведь вас спрашиваю, — сказал он нищему, нахмурившись, — что вы возьмете из земли теперь, когда ее не вспахали и не засеяли?

«Ну, теперь, конечно.⁠ ⁠… У кого есть земля, например.⁠ ⁠…»

«Подожди, я умнее тебя!» — сказал мужик, хлопнув ладонью по столу. «Отвечай на то, что тебя спрашивают; ты служил солдатом?

«Я был унтер-офицером Десятого гренадерского Малороссийского полка графа Румянцева-Задунайского. ⁠ ⁠… Чем же мне еще заниматься, как не служить солдатом?»

«Молчи, не болтай больше, чем тебя просят! В каком году тебя взяли?»

«В семьдесят шестом, в ноябре месяце».

«Ты никогда не был виноват?»

«Никогда».

«Вы слушались офицеров?»

«Я не мог поступить иначе. Я дал присягу».

«Но что делает этот шрам на твоей шее? Вы понимаете, к чему я сейчас клоню? я его испытываю, — сказал мужик, угрюмо двигая бровями, но меняя свой командный голос на более простой и обращая к барыне свое безумное лицо, золотисто озаренное закатом сквозь табачный дым; — Я, может быть, и беден, но я таких не раз ловил! Я знаю достаточно, чтобы выйти из-под дождя!»

И опять нахмурился, глядя на нищего:

«Ты преклонялся перед Святым Крестом и Евангелием?»

– Есть, – ответил нищий, который успел напиться, вытереть рукавом рот, снова выпрямиться и придать лицу своему и затуманенным глазам бесстрастное выражение.

Мужик оглядел его остекленевшими глазами.

«Встань передо мной!»

«Не поднимай шума. Я с тобой разговариваю или нет? — тихо вмешалась хозяйка.

– Постой, ради бога, – с досадой отмахнулся от нее мужик. «Встань передо мной!»

— Ей-богу, что ты задумал.⁠ ⁠… — начал бормотать нищий.

«Встань, я тебе говорю!» — закричал мужик. — Я собираюсь осмотреть вас.

Нищий встал и переминался с ноги на ногу.

«Руки в стороны! Так. Есть паспорт?

– А вы инспектор что ли?

«Молчи⁠ — не смей так на меня орать! Я умнее тебя! Я сам через все это прошел. Покажи мне его сию же минуту!»

Наскоро расстегнув длинную шинель, потом тулуп, нищий долго покорно рылся за пазухой рубашки. Наконец он вытащил бумагу, завернутую в красный носовой платок.

– Дай сюда, – отрывисто сказал мужик.

И, развернув платочек, нищий протянул ему маленькую обтрепанную серую книжку, с большой сургучной печатью. Мужик неловко раскрыл ее скрюченными пальцами и сделал вид, что читает, поставив ее подальше от себя, откинувшись назад и долго глядя на нее сквозь табачный дым и красный свет вечернего зарева.

«Итак. Я вижу сейчас. Все в порядке. Возьми обратно, — сказал он, с трудом шевеля пересохшими губами. «Я беден настолько, насколько это возможно; вторая весна, можно сказать, не пашу и не сею; люди сделали для меня. Я украл, иначе я тебя сейчас же убью! — яростно закричал он. «Я знаю все; Натерпелся я всякой всячины.⁠ ⁠… Сварился в смоле, можно сказать⁠, — вот и натерпелся. его прочь.⁠ ⁠… Дай сюда мешок, и все!

Хозяйка лишь покачала головой и откинулась от вышивки, созерцая ее. Нищий подошел к двери и отдал мужику сумку, как отдал ему паспорт. Мужик взял и, положив около себя на табуретку, сказал:

«Верно. А теперь садитесь⁠ — давайте немного поболтаем. Я доберусь до сути всего этого здесь. Я сам проведу инспекцию, не беспокойтесь!

И он замолчал, уставившись в стол.

— Весна⁠ ⁠… — пробормотал он. «Ах, какой же это скорбный день субботний, что нельзя человеку работать в поле… Иди!» крикнул он какому-то воображаемому лицу, пытаясь щелкнуть пальцами:

«О, дама начинает танцевать,

И пальцы у нее все синие. ⁠ ⁠…”

И снова замолчал. Хозяйка разглаживала вышивку наперстком.

— Я пойду корову подоить, — сказала она, вставая с места. — Не раздувай огонь, пока меня нет, а то ты нас сожжешь в своем пьянстве.

Мужик вздрогнул.

«Господи!» — воскликнул он обиженным тоном. «Маленькая хозяйка! Как вы можете такое говорить. ⁠ ⁠… Вы соскучились по мужу, не бойтесь?

– Это не твоя забота, – сказала хозяйка. – Он в городе, по делам.⁠ ⁠… Он не шатается по гостиницам.

«Ты бы тоже пошел бродить!» сказал мужик.

«Ну, что прикажете мне теперь делать⁠ — выйти на обочину, что ли? С богачами все в порядке.⁠ ⁠…»

Хозяйка, взяв ведерко с молоком, вышла. В избе темнело; все было тихо, и розовый свет разливался в мягкой весенней мгле. Мужик, облокотившись на стол, дремал, потягивая потухшую, грубо сделанную папиросу. Нищий сидел мирно, беззвучно, прислонившись к темной перегородке, и лица его было почти не видно.

«Вы пьете пиво?» — спросил мужик.

— Да, — донесся тихий ответ из сумерек.

Мужик помолчал.

— Мы бродяги, ты и я, — сказал он угрюмо и задумчиво. «Бедный придорожный мусор.⁠ ⁠… Нищие.⁠ ⁠… Я чувствую себя утомленным в вашей компании!»

«Правильно.⁠ ⁠…»

— А что касается пива — я его люблю, — громко сказал мужик, после еще одного молчания. «Она не держит его, падаль! А то выпил бы пива⁠ ⁠… и закусил бы чего-нибудь.⁠ ⁠… Язык весь обмокал⁠ — есть хочется.⁠ ⁠… Закусил бы и выпил чего-нибудь.⁠ ⁠… Да .⁠ ⁠… А у нее, барыня, не такая дурная физиономия! Если бы меня запрягли с такой, как она, я бы так и сделал. Всякий раз, когда наступал великий праздник, я брала бы сейчас двадцать таких вот слепцов и усаживала их за стол — вам пришлось бы искать и искать, чтобы найти другой дом, подобный нашему! И нотоносец мне споют, и смычок в придачу сделают.⁠ ⁠… А нотоносцы петь умеешь? Об Алексее, человеке Божием? Я принимаю этот посох. Возьми свою чашку, я угощу тебя своей».

Взяв чашу из рук нищего, он поднес ее к слабому свету вечерней зари и наполнил до половины. Нищий встал, низко поклонился, осушил чашу до дна и снова сел. Мужик потащил на коленях мешок нищего и, развязав его, стал бормотать:

«Я тебя сразу прикинул⁠ ⁠… У меня своих денег достаточно, брат; ты мне не пара.⁠ ⁠… Я хладнокровно растрачиваю свои деньги⁠ ⁠… Я их пропиваю⁠ ⁠… Я пропиваю коня в год и посылаю хорошего барана в дым.⁠ ⁠… Ага ! Вот и наткнулись на мужика-то, понимаете, кто я такой? Но все равно мне вас жаль. Я понимаю! Таких, как ты, весною тысячи бродят. никогда не скажешь, дадут тебе что-нибудь или нет.⁠ ⁠… Эх, брат! Я тебя не понимаю? — с горькой печалью спросил мужик, и глаза его наполнились слезами.

– Нет, это время года не так уж плохо, все в порядке, – тихо сказал нищий. «Идешь по полю, по большому заброшенному урочищу, которое когда-то планировалось как дорога.⁠ ⁠… Совсем один, и ни души рядом нет.⁠ ⁠… А еще есть дорогое солнце и теплая погода. .⁠ ⁠… Правда, таких, как я, бродит много тысяч. Так бродит пол-России».

— Я двух лошадей пропил, — сказал мужик, выгребая корки из мешка, вытаскивая жилетку, ситец, панталоны и лапоть. — Я перепробую все ваши жалкие пожитки и старое тряпье… Держитесь! Брюки! Я должен купить их у вас, как только у меня появятся немного денег.⁠ ⁠… Сколько?

Нищий задумался.

«Да я бы и на двоих сдался.⁠ ⁠…»

«Даю три!» — сказал мужик, вставая, подсовывая штаны под себя и садясь на них. «Они мои! Но где второй ботинок? Он сойдет за новый⁠ — значит, вы наверняка его украли. Но ведь лучше воровать, чем весною сердцем горевать, как я теперь; погибнуть от голода, дойти до конца своей веревки — когда возьмешь самого меньшего из пастухов, и ты застанешь его за работой. такой ни дороже ни человека. ⁠ ⁠… Да разве я не пахарь, не жнец? — воскликнул он. «Я чувствую усталость в вашей компании!»

Дрожащим, скромным, но натренированным голосом нищий из темноты запел:

«Жили-были два брата⁠—

Два брата по крови, два брата по Богу и Христу⁠ ⁠…»

«Эх, два брата в Боге и Христе!» — вмешался мужик высоким и жалобным тоном, напрягая голос.

Нищий, даже с церковным пением, продолжал:

«Один жил в холоде и нищете,

Гниение в проказе.⁠ ⁠…”

«А о-другой был богат!» фальшиво, заглушая нищего, со слезами в голосе мужик подхватил песню. «Вложите в это больше сердца!» — закричал он, когда его голос сорвался. «Горе поглотило меня; все мужики празднуют, все мужики сеют, а я вот землю грызу; вторую весну матушка-земля бесплодна. ⁠ ⁠… Дай мне твою чашу, а то я тебя сейчас убью! Открой мне окно!»

И снова нищий покорно подал ему свою чашу. Потом начал открывать окно. Будучи новым, он вздулся и долго не поддавался. Наконец он поддался и распахнулся. Плыл свежий, приятный запах полей. Там уже совсем стемнело, розовое ночное зарево погасло, едва мерцая над мягкой тьмой тихого, радостного, оплодотворенного поля. Слышно было, как полусонные жаворонки допевают свои последние песни.

«Пой, Лазарь⁠, пой, брат мой!» — сказал мужик, протягивая полную чашу нищему. «Мы двое одинаковые, ты и я.⁠ ⁠… Только что ты рядом со мной? Бродяга! А я человек трудящийся, дающий пищу и питье всем страждущим.⁠ ⁠…»

Он вдруг сел, потеряв равновесие, и снова зарылся в сумку.

«А что у вас здесь может быть?» — спросил он, разглядывая ситец, чуть-чуть порозовевший в едва уловимом свете вечерней зари.

– О, это так.⁠ ⁠… Мне какие-то бабы дали, – тихо сказал нищий, чувствуя, как все плывет перед ним от опьянения, и что пора идти, и что надо штаны вытаскивать. из-под мужика как-то.

«Как же так! Ты врешь!» — вскрикнул мужик, стукнув кулаком по столу. «Это саван — я вижу! Это могильный саван!» — вскрикнул он со слезами в голосе и помолчал некоторое время, прислушиваясь к затихающим песням жаворонков. Тогда он оттолкнул от себя мешок и, качая взлохмаченной головой, стал кричать: «Восстал я в своей гордыне против Бога!» сказал он горько, плача.

А потом, напрягшись, стал громко петь, выдерживая ритм:

«О, моя мать родила меня и оберегала меня,

Хоть я теперь грешник буду, непростительно!

Все муки я перенес,

Все горести я перенес⁠—

Нигде не нашел я радость для себя.

О, мама говорила со мной

И она предупредила меня;

Если бы она только знала, если бы только видела,

Она никогда не могла вынести

Такая беда.⁠ ⁠…”

«О, душа моя грешная и пресмыкающаяся!» он дико вскрикнул, плача, и вдруг захлопал в ладоши с жутким смехом: «Нищий, дай мне твои деньги! Я знаю тебя насквозь; Я чувствую тебя насквозь⁠ — дай мне это! Я знаю, что он у тебя есть! Иначе и быть не может — дай мне из любви к Самому Господу Богу!»

И, шатаясь, встал, и нищий, который тоже встал, почувствовал, как ноги его подкосились от страха, почувствовал, как тупая боль началась в бедрах. Заплаканное лицо мужика, едва различимое в сумерках, было безумно.

«Дай мне!» — повторил он внезапно охрипшим голосом. «Отдай его мне, ради Любви Царицы Небесной! Я вижу, вижу — ты хватаешься за грудь, за исподнее; это значит, что у тебя это есть⁠ — у всех твоих! Дай-ка мне — все равно тебе это ни к чему, а меня навеки на ноги поставит! Дай мне его по своей воле⁠ — брат, не введи меня в грех!

— Не могу, — тихо и бесстрастно сказал нищий.

«Что?»

«Не могу. Я копил двадцать лет. Не могу заставить себя сделать это».

«Ты не отдашь мне его?» — хрипло спросил мужик.

— Нет⁠ ⁠… — едва слышно, но непоколебимо сказал нищий.

Мужик долго молчал. В темноте было слышно биение их сердец. — Хорошо, — сказал мужик с безумной покорностью. «Я убью тебя; Я пойду и найду себе камень, а потом убью тебя».

И, покачиваясь, пошел к порогу.

Нищий, стоя прямо в темноте, сделал размашистое и медленное крестное знамение. Что касается мужика, то он, опустив голову, как бык, уже ходил под окнами.

Потом раздался хруст⁠ — видимо, он вытаскивал камень из фундамента.

А через минуту опять хлопнула дверь⁠ — и нищий еще больше выпрямился.

— В последний раз говорю вам… — промямлил с растрескавшимися губами мужик, подходя к нему с большим белым камнем в руках. «Брат.⁠ ⁠…»

Нищий молчал. Его лица не было видно. Откинувшись назад левой рукой и схватив нищего за шею, мужик сильно ударил холодным камнем в его съёжившееся лицо.