Драконий шлем дор ломина: Недопустимое название | Википалантир | Fandom

вы читаете книгу

Турин покидает родной дом

В Бретиль вернулись лишь трое — они шли через Таур-ну-Фуин, и страшен был их путь. Глорэдель, дочь Хадора, узнав о смерти Халдора, умерла от горя.

В Дор-ломин не пришло никаких вестей. Риан, жена Хурина, потеряла рассудок и бежала в глушь, но Серые эльфы с холмов Митрима приютили ее и позаботились о ее сыне, младенце Туоре. А сама Риан пришла к Хауд-эн-Нирнаэт, легла ничком и умерла.

Морвен Эледвен жила в Хитлуме и страдала молча. Ее сыну Турину шел всего лишь девятый год, и Морвен ждала еще одного ребенка. Тяжкой была ее жизнь. Хитлум наводнили вастаки. Они жестоко преследовали людей дома Хадора, отнимали у них последнее добро и обращали их в рабство. Всех слуг Хурина, кто был годен хоть к какой-то работе, угнали в плен, даже детей, а стариков перебили или выгнали в глушь умирать от голода. Но посягнуть на владычицу Дор-ломина или нарушить неприкосновенность ее жилища вастаки еще не смели: среди них разнесся слух, будто она — страшная ведьма, и водит дружбу с белыми призраками — так вастаки звали эльфов. Они ненавидели этот народ, но боялись его еще больше[3]. Из-за этого они старались держаться подальше от гор — в горах, особенно на юге, нашло убежище немало эльдаров. Так что вастаки, разорив и разграбив южные земли, отступили на север. А дом Хурина был на юго-востоке Дор-ломина, вблизи гор — Нен Лалайт брал начало в источнике у подножия Амон Дартир, по склону которой шла узкая тропа. Этой тропой отважный путник мог перевалить через Эред Ветрин и выйти в Белерианд, к истокам Глитуи. Ни вастаки, ни сам Моргот не ведали еще об этой тропе, ибо весь тот край был недоступен Морготу, пока стоял дом Финголфина, и никто из прислужников Врага не бывал в тех местах. Моргот был уверен, что Эред Ветрин станет неприступной преградой и для беженцев с севера, и для подмоги с юга — чрез Эред Ветрин и в самом деле не было другой дороги от топей Серех до прохода в Невраст далеко на западе.

Так и вышло, что после первых набегов Морвен оставили в покое. Но в окрестных лесах бродили недобрые люди, и выходить за околицу было небезопасно. В доме Морвен нашли убежище Садор-столяр и еще несколько стариков и старух. Турина держали взаперти, и за ограду не выпускали. Но хозяйство Хурина вскоре пришло в упадок и, хотя Морвен работала за троих, ей пришлось бы голодать, если бы не Аэрин, родственница Хурина. Один из вастаков, Бродда, насильно взял Аэрин в жены. Она тайком помогала Морвен. Горьким казался Морвен дареный хлеб, но она принимала милостыню ради Турина и своего нерожденного дитяти; к тому же, говорила она, это лишь часть того, что у нее украли — ведь это Бродда захватил слуг, скот и прочее добро Хурина, и отправил все это в свой дом. Бродда был не робкого десятка, но до того, как его народ пришел в Хитлум, с ним мало считались. Поэтому он хотел разбогатеть и охотно брал себе земли, от которых отказывались другие вастаки. Бродда один раз видел Морвен, когда ездил грабить ее дом, и она нагнала на него страху — вастак решил, что заглянул в горящие глаза белого призрака, и ужасно испугался, что Морвен наведет на него порчу. Поэтому он не решился разграбить ее дом и не нашел Турина — а не то недолго бы прожил наследник истинного владыки.

Бродда обратил в рабство всех «соломенных голов» (так звал он народ Хурина), и заставил их выстроить ему деревянный замок, к северу от дома Хурина. Рабов он держал за оградой под открытым небом, как скотину в загоне, но стерегли их плохо, и те, кого еще не успели запугать, часто, рискуя собой, помогали владычице Дор-ломина. Они тайно доставляли Морвен новости, хотя и мало было ей радости в тех вестях. Но Аэрин Бродда взял в жены, а не в наложницы — у вастаков было мало женщин, и ни одна из них не могла сравниться с дочерьми аданов, а Бродда рассчитывал стать владыкой этого края и оставить после себя наследника.

Морвен редко говорила с Турином о том, что случилось, и что может случиться в будущем, а тревожить ее расспросами мальчик боялся. Когда вастаки впервые вторглись в Дор-ломин, он спросил у матери:

— А когда отец вернется и прогонит этих мерзких ворюг? Почему он не приходит?

— Не знаю, — ответила Морвен.  — Быть может, он убит, быть может, в плену, а может, блуждает где-то в дальних краях и не может вернуться — ведь кругом столько врагов.

— Наверно, его убили, — сказал Турин — перед матерью он сдержал слезы, — если бы он был жив, никто не смог бы удержать его. + — Думается мне, что все это неправда, сын мой, — ответила Морвен.

Время шло, и Морвен все больше тревожилась за Турина, наследника Дор-ломина и Ладроса — ведь лучшее, что ждало его в ближайшем будущем — это рабство у вастаков. И вспомнила она свой разговор с Хурином, и обратилась мыслями к Дориату. Она наконец решилась втайне отослать туда Турина и просить короля Тингола приютить мальчика. Размышляя над этим, она все время слышала голос Хурина: «Уходи скорее! Не жди меня!» Но ей подходит время рожать, а? дорога трудна и опасна, [чем дальше, тем хуже.] И в сердце Морвен, помимо ее воли, все еще таилась обманчивая надежда: в глубине души она чуяла, что Хурин жив, и бессонными ночами ждала, ждала услышать его шаги, а задремав, просыпалась — ей мерещилось, будто во дворе заржал Аррох, конь Хурина. И, наконец, хотя Морвен была не против, чтобы сына ее воспитали в чужом доме, по обычаю тех времен, ей самой гордость еще не позволяла жить на чужих хлебах, пусть даже у короля. И потому она заставила утихнуть голос Хурина — или память о нем. И так сплелась первая нить судьбы Турина.

Когда Морвен решилась наконец отправить сына, Год скорби уже близился к концу — наступила осень. Поэтому Морвен торопилась исполнить задуманное: дороги скоро станут непроходимыми, а до весны Турина могут отнять у нее. По лесу бродили вастаки и вынюхивали, что происходит в доме. Поэтому однажды Морвен неожиданно сказала Турину:

— Отец не возвращается. Значит, ты должен уйти отсюда, и как можно скорее. Он так хотел.

— Уйти? — воскликнул Турин. — Но куда же мы пойдем? За Горы?

— Да, — ответила Морвен. — За Горы, на юг. Может быть, там еще можно спастись. Но я не говорила «мы», сын мой. Тебе нужно уйти, а я должна остаться.

— Я не могу один! — воскликнул Турин.  — Я не оставлю тебя! Почему нам не уйти вместе?

— Я не могу, — ответила Морвен. — Но ты не один пойдешь. Я пошлю с тобой Гетрона, а может, и Гритнира тоже.

— А Лабадала? — спросил Турин.

— Нет, — сказала Морвен. — Садор хромой, а дорога трудная. Ты мой сын, и дни теперь жестокие, так что скажу прямо: ты можешь погибнуть в пути. Зима близко. Но если ты останешься, случится худшее: ты станешь рабом. Если хочешь вырасти мужчиной, если хочешь дожить до лет воина — наберись мужества, и сделай, как я сказала.

— Но с тобой же останется только Садор, и слепой Рагнир, и старухи! — сказал Турин. — Отец же сказал, что я наследник Хадора! А наследник должен остаться в доме Хадора и защищать его. Вот теперь я жалею, что отдал нож!

— Наследник должен бы остаться, но не может, — возразила Морвен. — Но когда-нибудь он вернется. Мужайся! Я приду к тебе, если станет хуже. Если смогу.

— Но как же ты найдешь меня в глуши?! — воскликнул Турин; и, не выдержав, вдруг разрыдался.

— Будешь хныкать — враги тебя найдут, а не я, — отрезала Морвен. — Но я знаю, где тебя искать — если ты доберешься туда и останешься там. Я постараюсь прийти туда, если смогу. Я посылаю тебя в Дориат, к королю Тинголу. Не лучше ли быть гостем короля, чем рабом?

— Не знаю, — всхлипнул Турин. — Я не знаю, что такое раб.

— Я затем и отсылаю тебя, чтобы ты не знал этого, — сказала Морвен.

Она поставила Турина перед собой и долго смотрела ему в глаза, словно пыталась разгадать какую-то загадку.

— Тяжело, Турин, тяжело, сынок, — произнесла она наконец. — Не только тебе тяжело. Трудно мне решать, что делать в эти злые времена. Но я поступаю так, как считаю правильным — а иначе разве рассталась бы я с тем, что мне дороже всего на свете?

И они больше не говорили об этом. Турин расстался с матерью в горе и недоумении. Утром он побежал к Садору. Садор колол лучину на растопку. Дров у них было мало — они боялись уходить далеко от дома. И теперь Садор стоял, опершись на клюку, и смотрел на недоделанный трон Хурина, задвинутый в угол.

— Придется и его пустить на дрова, — сказал он. — Теперь приходится думать лишь о самом насущном.

— Не надо, не ломай его пока, — попросил Турин. — Может, отец еще вернется — он обрадуется, когда увидит, что ты сделал, пока его не было.

— Пустая надежда хуже страха, — сказал Садор. — Надеждами зимой не согреешься.

Он погладил резную спинку, и вздохнул.

— Зря только время тратил, — сказал он. — Правда, не могу сказать, что провел его плохо. Но такие безделушки недолговечны. Видно, вся польза от них — что делать их радостно. Так что, пожалуй, верну я тебе твой подарок.

Турин протянул руку, но тут же отдернул.

— Мужи не берут обратно своих даров.

— Но ведь он же мой? — спросил Садор. — Разве я не могу отдать его, кому захочу?

— Можешь, — ответил Турин, — но только не мне. А потом, почему ты хочешь его отдать?

— Мало надежды, что он пригодится мне для достойного дела, — вздохнул Садор.  — Теперь Лабадала ждет лишь рабская работа.

— А что такое раб? — спросил Турин.

— Раб — это бывший человек. С ним обращаются, как со скотиной. Его кормят, только чтобы он не умер, живет он только затем, чтобы работать, а работает только под страхом побоев или смерти. А эти головорезы — они могут избить или убить просто для забавы. Я слышал, что они отбирают самых быстроногих юношей и травят их собаками. Да, они лучше учились у орков, чем мы — у Дивного народа.

— Теперь я понимаю, — сказал Турин.

— То-то и горе, что тебе приходится понимать такие вещи — в твои-то годы, — сказал Садор. Тут он заметил изменившееся лицо Турина.

— Что ты понимаешь?

— Почему мама отсылает меня, — ответил Турин, и глаза его наполнились слезами.

— А-а, вот оно что! — кивнул Садор. — Чего же она ждала-то? — пробормотал он себе под нос. Но вслух сказал:

— По-моему, плакать тут не о чем. Только больше не рассказывай о том, что задумала твоя мать — ни Лабадалу, ни кому другому. В наше время и у стен бывают уши, и это не уши друзей.

— Но мне же надо поговорить с кем-нибудь! — воскликнул Турин. — Я тебе всегда все рассказывал. Я не хочу уходить от тебя, Лабадал. И из дома, от мамы не хочу уходить.

— Но если ты останешься, — возразил Садор, — дому Хадора скоро придет конец — теперь ты, наверно, понимаешь это? Лабадал не хочет, чтобы ты уходил. Но Садор, слуга Хурина, будет рад знать, что вастакам не добраться до сына Хурина. Ну-ну, ничего не поделаешь, приходится прощаться. Может, возьмешь мой нож на память?

— Нет! — сказал Турин. — Мама посылает меня к эльфам, к королю Дориата. Там мне другой нож дадут, такой же. А тебе, Лабадал, я ничего прислать не смогу. Я буду далеко, и совсем-совсем один.

И Турин разрыдался. Но Садор сказал ему:

— Это что такое? Разве это сын Хурина? Я слышал, как сын Хурина однажды сказал: «Когда я стану большой, я пойду служить эльфийскому королю».

Тогда Турин вытер слезы и сказал:

— Хорошо. Раз сын Хурина так сказал, он должен сдержать слово. Я пойду. Только почему-то, когда я говорю, что сделаю то-то и то-то, потом все выходит совсем не так, как я думал. Мне теперь не хочется идти. Я постараюсь больше не говорить таких вещей.

— Да, так будет лучше, — сказал Садор. — Все так учат, но мало кто так поступает. Не загадывай вперед. Нынешнего дня больше чем достаточно.

И вот Турина собрали в дорогу. Он простился с матерью и втайне отправился в путь с двумя провожатыми. Но когда спутники Турина велели ему взглянуть в последний раз на дом отца своего, боль расставания пронзила Турина, словно острый меч, и мальчик вскричал:

— Морвен, Морвен, когда же я увижусь с тобой!

А Морвен стояла на пороге, и когда лесное эхо донесло до нее крик сына, она так вцепилась в дверной косяк, что кровь брызнула из-под ногтей. То было первое горе Турина.

В начале следующего года Морвен родила девочку и дала ей имя Ниэнор, что значит Скорбь. Но когда это случилось, Турин был уже далеко. Долог и мучителен был его путь, ибо земли те уже попали под владычество Моргота. Но провожатые Турина, Гетрон и Гритнир, хотя молодость их пришлась на дни Хадора и теперь они были стары, состарившись, не утратили отваги, и хорошо знали дорогу, ибо в былые времена немало постранствовали по Белерианду. И так, ведомые судьбой и собственным мужеством, они перевалили через Тенистые горы, спустились в долину Сириона, прошли Бретильский лес и, наконец, усталые и измученные, достигли границ Дориата. Но здесь их опутали чары королевы, и странники заблудились. Долго скитались они по дремучему лесу без путей и дорог, и вот у них вышли все припасы. Они были близки к смерти, ибо с Севера надвигалась суровая зима; но не столь легка была судьба Турина. Когда путники совсем уже отчаялись, вдали вдруг раздалось пение рога. То Белег Могучий лук, первый из охотников тех времен, живший вблизи рубежей Дориата, травил дичь в приграничных лесах. Он услышал крики путников, и поспешил на помощь. Белег накормил и напоил их, а потом спросил, кто они и откуда. Услышав ответ, Белег проникся изумлением и жалостью. Турин ему понравился — мальчик красотой пошел в мать, а глаза у него были отцовские, и он был силен и крепок.

— Чего же ты хочешь от Тингола? — спросил Белег мальчика.

— Мне хотелось бы стать его дружинником. Я хочу воевать с Морготом, чтобы отомстить за отца.

— Очень может быть, что твое желание исполнится, когда ты подрастешь, — сказал Белег. — Ты еще мал, но уже теперь видно, что ты будешь могучим воином, достойным сыном Хурина Стойкого, если только это возможно.

Ибо имя Хурина чтили во всех землях эльфов. Поэтому Белег с радостью согласился проводить странников. Он отвел их в дом, где жил тогда с другими охотниками, и отправил гонца в Менегрот. Когда посланец принес ответ, что Тингол и Мелиан согласны принять сына Хурина и его спутников, Белег тайными тропами отвел их в Сокрытое королевство.

И вот Турин вышел к большому мосту через Эсгалдуин и переступил порог чертогов Тингола. Еще дитя, узрел он чудеса Менегрота, невиданные никем из смертных, кроме одного только Берена. И Гетрон поведал Тинголу и Мелиан просьбу Морвен; и Тингол принял их ласково, и в память о Хурине, отважнейшем? из людей, и родиче его [своем?] Берене взял Турина к себе на колени. И те, кто видел это, немало дивились, ибо это означало, что Тингол усыновляет Турина, а в те времена не было принято, чтобы короли усыновляли чьих бы то ни было детей, и с тех пор не случалось, чтобы эльфийский владыка усыновил человека. И сказал Тингол Турину:

— Отныне это твой дом, сын Хурина, и ты всегда будешь мне сыном, хотя ты и человек. Мудрость обретешь ты, неведомую прочим смертным, и в руки тебе вложат оружие эльфов. Быть может. наступит время, когда ты вновь обретешь земли твоих отцов в Хитлуме; но до тех пор живи здесь в любви и мире.

Так Турин стал жить в Дориате. С ним ненадолго остались и его провожатые, Гетрон и Гритнир. Но они торопились вернуться в Дор-ломин, к своей госпоже. Однако Гритнира одолели старость и болезни, и он остался при Турине до самой смерти. А Гетрон отправился в обратный путь, и Тингол снарядил с ним отряд эльфов, и они несли Морвен послание от Тингола. И вот наконец достигли они дома Хурина. Когда Морвен узнала, что Турина с почетом приняли во дворце Тингола, на сердце у нее полегчало. Эльфы привезли ей от Мелиан богатые дары и приглашение отправиться в Дориат вместе с воинами Тингола. Ибо Мелиан была мудра и предвидела будущее, и надеялась, что так удастся расстроить злой замысел Моргота. Но гордость и надежда все еще не дозволяли Морвен покинуть свой дом; к тому же Ниэнор была еще грудным младенцем. Поэтому Морвен поблагодарила дориатских эльфов, но отклонила приглашение. Скрывая свою бедность, она одарила посланцев последними золотыми вещами, что оставались у нее, и отправила с ними Тинголу Шлем Хадора.

А Турин все ждал, когда же вернутся посланцы; и когда они приехали, он убежал в лес и долго плакал: он знал о приглашении Мелиан, и надеялся, что Морвен приедет. То было второе горе Турина.

Когда Мелиан услышала ответ Морвен, она сильно опечалилась, ибо угадала мысли Морвен. И поняла Мелиан, что судьбы, предвиденной ею, так просто не избегнуть.

Шлем Хадора вручили Тинголу. Шлем тот был выкован из серебристо-серой стали, украшен золотом и исписан рунами победы. Великая сила была в том шлеме, ибо владелец его мог не страшиться ни ран, ни смерти: любой меч ломался об этот шлем, любая стрела отлетала в сторону. Выковал его Тэльхар, прославленный мастер из Ногрода. Забрало шлема было устроено как те пластины, которыми гномы защищали глаза, работая у горна, и лицо того, на ком был этот шлем, наводило ужас на врагов, и притом было надежно защищено от стрел и пламени. На верхушке шлема, как вызов врагам, красовалась золотая драконья голова — этот шлем сделали вскоре после того, как дракон Глаурунг впервые выполз из врат Моргота. Часто надевал этот шлем в битву Хадор, а после него — Галдор, и радовалось сердце воинов Хитлума, когда они видели Золотого Дракона на поле боя, и кричали они:

— Дракон Дор-ломина достойней золотого змея Ангбанда!

Но шлем тот был создан не для людей, а для Азагхала, владыки Белегоста, убитого Глаурунгом в Год Скорби[4]. Азагхал отдал его Маэдросу, в благодарность за то, что тот спас его жизнь и имущество, когда Азагхал попал в оркскую засаду на Гномьей дороге в восточном Белерианде[5]. Маэдрос же послал его в дар Фингону, с которым они часто обменивались дарами, в память о том, как Фингон загнал Глаурунга в Ангбанд. Но во всем Хитлуме нашлось лишь два воина, которым было по силам носить гномий шлем — Хадор и сын его Галдор. И потому, когда Хадор стал владыкой Дор-ломина, Фингон вручил шлем ему. По несчастью, вышло так, что на Галдоре не было этого шлема в тот день, когда он защищал Эйтель Сирион, ибо враг напал внезапно, и Галдор выбежал на стену с обнаженной головой, и в глаз ему попала оркская стрела. Но для Хурина Драконий шлем был слишком тяжел, и он не хотел его носить, говоря:

— Я предпочитаю встречать врага с открытым лицом.

Но он считал этот шлем одним из величайших сокровищ своего рода.

Надо сказать, что сокровищницы Тингола в Менегроте были полны всякого оружия: доспехов с узором, подобным рыбьей чешуе, сияющих, как река под луной; мечей и секир, щитов и шлемов, созданных самим Тэльхаром или его учителем, Гамиль-Зираком древним, или эльфийскими кузнецами, что были еще искуснее гномов. Ибо Тингол получил в дар немало вещей, принесенных из Валинора и созданных самим Феанором в расцвете его мастерства — а ему не было равных с начала мира. И все же Тингол любовался шлемом так, словно сокровищницы его были скудны, и сказал он учтиво:

— Воистину, благородные чела венчал он некогда, чела предков Хурина.

И тут пришла ему новая мысль, и велел он позвать к себе Турина, и сказал ему, что Морвен шлет своему сыну бесценный доспех, сокровище его отцов.

— Прими ныне Драконий шлем Дор-ломина, — сказал он отроку, — а когда настанет тебе время надеть его, носи с честью.

Но Турин был еще слишком мал, и не мог даже поднять шлема, и не обратил на него внимания, ибо тоска томила его.

Содержание: